Чтить память мучеников — как это просто звучит и как это, на самом деле, неоднозначно и мучительно сложно.
Там, в Москве, в Кишиневе, в Словуте, в Свердловске, как это ни парадоксально, все было гораздо легче. Чтить и помнить означало ненавидеть, никогда не прощать, хранить и копить волю к исходу. Последнее — воля к исходу — отличало нас от многих поколений наших отцов и дедов, которые — после погрома, предав своих мучеников земле или воле Божией, в зависимости от ’’милосердия” погромщиков — бежали куда глаза глядят, чтобы хоронить новых убитых в новых местах или вернуться в старые, разоренные и оскверненные, как только ярость господина поутихнет, и кровь на его руках подсохнет. В том не было их вины, ибо и выбора у них не было. Но по нынешним временам и обстоятельствам, когда советское еврейство каким-то великим чудом обрело свободу воли и выбора, уходящий совершает поступок, не только национально, но и морально ценностный. Потому что, если произошло преступление, в нем повинен не только насильник, но и жертва: смиряться с насилием, значит, соучаствовать в нем. Я не сужу остающихся, не смею судить, но я утверждаю: по общему счету, с точки зрения вечности, если угодно, их выбор худ, плох, он оскорбляет память наших мучеников. Он оскорбляет и наши национальные традиции. Недаром тысячи и тысячи раз на протяжение жизни наши предки вспоминали Исход из Египта и повторяли: ’’Рабами мы были”. Были! Но больше не будем. Так не будемте же, в самом деле! Не будем больше лепить и обжигать для них кирпичи, строить станки и машины, писать книги, изобретать, танцевать, ваять! Я не сужу остающихся, но я утверждаю: исход есть заслуга сам по себе, безотносительно ко всему последующему, заслуга и приношение на безымянные могилы наших мучеников.
Все это элементарно, почти банально. Раздумья, трудности и ошибки начинаются с обретением свободы. Потому что свобода — не только величайшее благо, но и великая тяжесть, великое искушение. Вместе со свободой мы обретаем моральную ответственность, неведомую рабу, и теряем инстинктивную, нерассуждающую солидарность чувств и реакций. И это вполне понятно: жить общею ненавистью несравненно легче, чем общею любовью. И нет больше универсальных рецептов и универсальных решений, и чувство универсального долга отступает перед индивидуальными заботами. И это не только неизбежно, это правильно, потому что долг взбунтовавшегося раба навязан ему жестокостью хозяина, долг свободного вырастает свободно из глубины индивидуальности, личности, а у нас, вчерашних рабов, индивидуальности нет, надо ее вырастить,
воспитать, а это трудно, и от ложных шагов не уйти.
Но, ошибаясь и оступаясь в поисках, будемте помнить наших мучеников, постоянно озираться на них, потому что наши грубые и непоправимые заблуждения — это поругание их памяти. Ведь если мы здесь, так это потому, что их нет. Горе и позор не только нам, позор и их теням, если мы не сумеем выжечь и истребить в себе жадную, корыстную и безответственную тварь — советского человека, если останемся потерянным поколением, потерянным для Израиля и для свободного человечества.
Симон Маркиш
(Из выступления на траурном митинге в Тель-Авиве)
Добровольная Еврейская Пропаганда 