ИЗ УХАБА В УХАБ. Вл.Жаботинский

17 октября 1910
Итак, вот уже пять лет, как мы с вами — свободные граждане свободного государства. Пять лет — большой промежуток; за это время можно было накопить большой опыт и многому научиться. Сегодня, по случаю годовщины, полезно будет оглянуться назад и подвести итог: чему же мы, собственно, научились и какой опыт накопили.
В дни свободы, среди прочей «научной» фразеологии, которая тогда была в большом ходу, часто употреблялась формула «реальное соотношение сил». — Государственный строй есть политическое выражение реального соотношения сил в обществе, — поучали мы друг друга. Но мы не всегда ясно представляли себе, что такое «сила» в общественном смысле.  Одни говорили, что настоящая «сила» — это сила экономическая, другие настаивали, что в конечном итоге «сила» сводится к простому физическому перевесу одной массы над другою. Меньше всего считались тогда с третьим видом «силы» — с силою нравственной. Невесомые факторы были тогда вообще в загоне. В глубине души многие, быть может, по прежнему верили в действительность этой силы, но вслух признаться стыдились.
А между тем — только этою неосязаемою силой и обладало, в сущности и «в конечном итоге», российское освободительное движение. В смысле физической мощи, в смысле шансов на перевес при серьезном физическом столкновении, ресурсы этого движения, даже в момент наивысшего подъема, были ничтожны. На стороне его был энтузиазм и голые руки, на противной стороне все фокусы новейшей воинской техники — какая же тут физическая мощь? С мощью экономической дело тоже не обстояло не так просто, как мы тогда уверяли друг друга; но если даже верить в эту мощь непреложно, то и тогда нельзя забывать, что для забастовок, для неплатежа налогов и для всех прочих способов расшатывания казны необходима, прежде всего, большая жертвоспособность. Эти методы борьбы бьют по бойцу куда больнее, чем по его противнику; особенно тяжело то, что они обязательно требуют выдержки, продолжительности — иначе они лишены смысла. Гораздо легче повести массы на штурм, чем заставить их продержаться неделю в атмосфере «пассивного сопротивления». Последнее предполагает невероятное моральное напряжение и идеальную дисциплину, т. е. Опять таки сводится к вопросу о размерах нравственной мощи, какой обладает движение. Конечно, можно спорить о том, мыслимо ли вообще одержать победу, не имея за душой почти ничего, кроме нравственной силы. Лично я полагаю, что да, что большая часть европейских революций служит тому доказательством, а самое блестящее доказательство — 17 октября 1905 года: власть не была в тот день ни побеждена браунингами, ни разорена забастовкой, а просто сдалась под нравственным давлением грандиозного единодушия. Но вдаваться в этот спор мы не станем, а вопрос нужно поставить так: мыслимо, немыслимо ли победить нравственной силой, но во всяком случае эта сила была если не единственным, то главным орудием освободительного движения, а потому беречь ее надо было как зеницу ока. Только с этой точки зрения и можно критиковать те или иные выступления общественных сил в период 1905 — 1907 года. Целесообразно было то, что укрепляло и сплочивало нравственную силу масс, нецелесообразно было то, что расшатывало эту силу, ослабляло скрепы, дезорганизовывало.
Что есть организация масс? В данном случае не надо понимать это слово в грубом техническом смысле, как некое разветвленное сообщество с комитетами и подкомитетами. Большие массы организованы, покуда у них есть общий вождь, за которым они идут.
В «Бесах» у Достоевского один крамольный человек мечтает «пустить по Руси Ивана-Царевича». Иван-Царевич не должен быть обязательно личностью: эту роль с успехом может играть и коллектив. В наши дни, когда, в конце-концов, ни одного политического таланта не видать на поверхности, вообще речь могла идти только о коллективном вожде. Для такого коллектива обстоятельства складывались очень благополучно, и жизнь ему сама уготовила благодатную почву. После 17 октября массы были опоены только что пережитым ощущением единодушия, видели в манифесте реальный плод этого единодушия и ни о чем так не молились, как о том, чтобы кто-нибудь взял палку в руки, объявил себя капралом и повел их дальше. Они даже были нетребовательны, и капральский чин можно было получить без всякого предварительного экзамена, захватным правом. Экзамен должен был наступить только потом, после вступления вождя в его должность. Тогда ему вверялся в руки драгоценный сосуд народного единодушия, и надо было сберечь этот сосуд, не пролить оттуда ни капли, как можно дольше выдержать наблюдателя под впечатлением, что мы все заодно и у нас есть вождь. И так как вся «организация» заключалась в наличности вождя, то особенно свято было этому вождю хранить свой собственный авторитет. А авторитет вождя сохраняется прежде всего тем, чтобы не требовать от воинов неисполнимого и не вводить их в соблазн неповиновения. Вождь, поэтому, должен обладать огромным тактом, чутьем реальности, должен твердо знает на-ощупь, что исполнимо и что неисполнимо. Когда этого таланта нет, Иван-Царевич быстро теряет свое обаяние и масса разбредается кто в лес, кто по дрова.
После 17 октября так оно и было. Один за другим выступали вожди, привлекали и концентрировали на себе народную веру и сейчас же, словно бы враг их нарочно толкал, сами себя роняли, сами подрывали свой авторитет — и все, как нарочно, по одному и тому же методу: отдавая неисполнимые приказы. Ни один из сменившихся Иван-Царевичей не оказался рожденным для власти: у всех на высоте кружилась голова, все пьянели и теряли меру реальности, все преувеличивали свою власть и, призывая массу к подвигам фактически невозможным, приучали ее к неповиновению и дезорганизации. А остальное доделала реакция…
Сейчас после 17 октября вождем был, конечно,  «пролетариат». Слово это смутно и разно понималось: для одних это был петербургский совет рабочих депутатов, для других старые подпольные партии, но все твердо и наизусть знали, что есть некто коллективный, правящий освободительным движением, воздавали этому существу самые высокие почести и ничего так не желали, как повиноваться ему безропотно и идти, куда оно поведет. Надо было страшно дорожить этим настроением — особенно в тот момент. Если вспомните, через несколько дней после манифеста начались работы правительственной комиссии по пересмотру избирательного закона 6 августа. В самих «сферах» мысль о всеобщем голосовании имела сторонников, конечно, не за совесть, но за страх. Простейший расчет требовал использовать это настроение, дать комиссии закончить свою «реформу» под давлением этой напряженной атмосферы. Но оказалось, что этой простой вещи не знали или не вспомнили вожди пролетариата. С помпой и треском была провозглашена 2-я всероссийская забастовка и, конечно, сорвалась, потому что  такие грандиозные напряжения по два раза в сезон не повторяются. Выстрел оказался холостым; легенда о великой власти «вождя» рассеялась, и многие, весьма многие из тех, что сначала были очень перепуганы, оглянулись, переглянулись, вздохнули посвободнее и сказали друг другу: — ну, знаете, это, по-видимому, все не так страшно. Моментально эта перемена настроения отразилась на комиссии, перерабатывавшей избирательный закон, и вместо всеобщего, равного и т. д. голосования, или хоть приснопамятную избирательную систему, которая до 3 июня 1907 г. справедливо считалась худшей на земле.
Но с этого только начались старания вождя — самого себя развенчать. Продолжением было московское восстание. Если еще держалась легенда о физической мощи и если была в этой легенде хоть какая-нибудь политическая ценность, то еще одной иллюзией стало меньше. Испугавшиеся еще больше приободрились; но гораздо важнее было то, что верующие разочаровались, и авторитет вождя пошел еще больше на убыль. Однако, вождям и это показалось недостаточным. С непростительным отсутствием чутья, объектом для новой, решительной и последней пробы сил были намечены выборы в первую Думу. За подписями и печатями самых популярных революционных фирм появился призыв о бойкоте выборов, адресованный ко всем слоям и группам населения. Население ответило на этот призыв неожиданным для такой малокультурной страны избирательным усердием: в некоторых местностях до 97 проц. избирателей явилось на выборы, и это как раз были такие местности, которые (напр. Вильна) считались главными цитаделями социал-демократии…
К этому времени общественное настроение было уже далеко не то, что полгода назад. Несколько разочарований, свалившихся на голову одно за другим, не прошли даром. Уже не было той свежей веры в политические абсолюты, той способности к энтузиазму. Но, все таки, провал пролетарского руководительства никем еще не рассматривался, как провал всего движения, и почва для нового вождя имелась в изобилии. Люди еще кое во что верили и хотели верить. Банкротство пролетарской диктатуры совпало с созывом первой Думы, и на сцену стала ярко выдвигаться буржуазная оппозиция. Она действительно обладала блестящими личными силами, эрудицией, общественным весом, связями, наконец, давно популярными именами. Быстро, в течение нескольких недель сконцентрировались на ней остатки народных надежд, и опять стало назревать нечто похожее на единодушие, ощущение присутствия морального центра, то, что католический обычай выражает в формуле: habemus pontificem! И как только стало ощутительным то настроение, сейчас же началась и дословно повторилась та же история, что с первым вождем. Новый Иван-Царевич тоже дал себя пьянить ощущением власти, тоже утратил чутье реальных возможностей и тоже пошел на «пробу сил», не выждав времени, не сосчитав ресурсов. Первая Дума для всех нас есть прекраснейшее из воспоминаний политической весны; но когда апологеты уверяют, что она всегда была строжайше-лояльна и держалась в точных рамках «конституции», то с этим трудно вполне согласиться. По «конституции» Думе не полагалось ни посылать следователей в Белосток, ни обращаться к населению с воззваниями по аграрному вопросу. Все это можно было делать только идя на открытый разрыв, присваивая законодательному учреждению то, что немецкие юристы называют Kompetenz-Kompetenz и что принадлежит только собраниям учредительного характера. А идти на разрыв следует только тогда, когда есть математическая уверенность в том, что за тобою большая сила, что за тебя заступятся. В том-то и заключается гений вождя, чтобы знать, когда можно ссориться и когда нельзя. Первая Дума обнаружила много крупных достоинств — только главного, что нужно для руководства массами, способности правильно подсчитать наличные ресурсы, у ее оппозиционного большинства не оказалось… И когда ее разогнали, никто нигде не шевельнулся. Этого было достаточно.
Но сама оппозиция нашла, что и этого недостаточно, и еще одним ловким щелчком окончательно сбила со своей головы ореол всенародного авторитета. Выборгское воззвание можно высоко ценить с точки зрения гражданского мужества; но с точки зрения политической мудрости этот акт, по своей вопиющей опрометчивости, может стать рядом с пролетарскими призывами к бойкоту первой Думы. А может быть — он их даже оставляет далеко за собой. Ибо, в конце-концов, бойкот выборов не связан ни с какой опасностью, но неплатеж налогов и невыдача рекрут, рекомендуемые выборгским воззванием, привели бы население к тяжелым экзекуциям. Выборгское воззвание было призывом к тяжкой, мучительной, опасной борьбе, которая должна была дорого, в десятки тысяч жизней обойтись населению. Такие призывы можно бросать только наверняка. Крикнуть и остаться при одном эхо — значит срезаться, навеки срезаться в испытании на сан вождя. Полный провал выборгского призыва окончательно доказал правительству, что прочного морального авторитета в стране уже нет, общество нравственно дезорганизовано, и можно хватать и искоренять поодиночке. И, действительно, нравственная сила единодушия, дисциплина единого авторитета, без которой немыслимо никакое боевое движение, с этого момента были окончательно подорваны и расшатаны. Судьба выборгского воззвания в конец уничтожила веру, и с этого дня начинается рост политического пессимизма и равнодушия.
Во всех этих ошибках было много нравственной красоты, многие из них освящены печатью истинного героизма. Но, преклоняясь перед самоотвержением, надо же когда-нибудь ощупать и взвесить и его практическую ценность. С этой точки зрения приходится констатировать, что путь между 17 октября 1905 года и 12 июля 1906 был сплошным и непрерывным рядом грубейших политических ошибок, скачков из ухаба в ухаб, что последовательно выдвигавшиеся на сцену руководящие органы движения оказались безусловно неспособными к политическому руководству, лишенными должного чутья меры, должного понимания действительных сил, и каждый мало-мальски крупный акт их деятельности подрывал их собственный авторитет и вносил дезорганизацию и деморализацию в ряды освободительного движения.
Возникает вопрос: многому ли мы с тех пор научились? Что-то не видно. Правда, на «пробу сил» никто больше не отваживается. Но зато мы как будто ударились в другую крайность: все, что на нас сыплется, приемлем и стараемся приспособиться. Конечно, ноту мы все тянем оппозиционную, но зато тянем ее на каких угодно подмостках, куда поставят. Благодаря этому стирается единственное, чем еще может быть богата бессильная оппозиция: гордая непримиримость, право сказать: «по своему не могу, но по вашему не желаю». Ярко сказалось это на отношении к третьей Думе. Венгерцы, когда считали, что их не имеют права звать в венский парламент, в течение 20 лет не шли ни на какие уступки, не послали в Вену ни одного депутата и предпочли терпеть все прелести бюрократического режима, лишь бы не поступиться принципом. Ибо им ясно было, что тут одно из двух: или Венгрией нельзя управлять из Австрии и тогда им нечего делать в Вене; или надо ехать в Вену законодательствовать для Венгрии и тогда признать, что столица Венгрии — Вена. Приблизительно в аналогичном положении оказалась российская оппозиция после акта 3-го июня не имеет законной силы; или конституции нет, и за властью остается право в нужные моменты действовать помимо основных законов. Кто не хотел признать последнего права, тому не следовало идти в эту Думу; принять участие в третьих выборах значило признать это право, санкционировать этот прецедент. Мы теперь не станем разбирать по существу, следовало или не следовало идти в третью Думу; важно то, что главные партии оппозиции решили идти; даже социалисты, которые, словно крыловская разборчивая невеста, в свое время не хотели удостоить даже первую Думу, ринулись в избирательную борьбу; и, конечно, меньшим группам, национальным партиям и т. п. осталось только последовать примеру большинства. Но в результате не могло не получиться для борцов оппозиции ложное положение: настаивать на том, что «у нас есть конституция», когда их собственное присутствие в этой Думе есть санкция противного утверждения. Продолжая нашу параллель — в таком точно положении оказались бы венгерцы, если бы они, заседая в венском рейхстаге, нося звание депутатов и участвуя в законодательной работе, настаивали на том, что Венгрия, никаких законов из Вены не примет. Венгерцы на это не пошли. Так поступали одно время и чехи; так поступает теперь на наших глазах другой небольшой, но высоко-культурный народ — финляндцы…
Мы не то. Мы доплелись до сегодняшнего дня, и вот, слава Богу, празднуем пятилетний юбилей. Никто из нас ни во что не верит, никто ни на что не надеется. Мечтать о новой «весне» трудно — как-то не лезет в голову, чтобы мог дважды в одно поколение повториться наивный, юношеский энтузиазм, без которого «весна» немыслима. Вспомните, ведь тогда мы еще не успели перессориться друг с другом, не знали друг у друга изнанки, не видали еще, во что может с течением времени выродиться самый звучный общественный лозунг. Теперь мы пережили целый потоп дрязг, они уже для нас заслонили все остальное, все главное и основное, и как нас ни тормоши, а вряд ли мы уже когда-нибудь бросимся в объятия друг другу. О внешних условиях, обо всем том комплексе посторонних явлений и событий, который сделал возможным наступление весны, и говорить нечего: эти вещи тоже два раза в сезон не повторяются. Конечно, по мере сил надо тащиться дальше, двигать вперед нашу хромую тележку; и, все таки, веру в лучшее будущее никому не дано из себя выжить. Мы верим. Ибо это закон природы: если зуб гниет, то он рано или поздно, конечно, выкрошится. Но как бы до той поры не сгнило от него пол-челюсти…

Фельетоны, издание 1913 года