ЧУЖБИНА. В.Е. Жаботинский

Комедия в пяти действиях
Второе издание. Первое издание напечатано в Петербурге в 1908 году и было конфисковано.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

I. РУССКИЕ.

Б а р ы ш н я Н а т а ш а.
С т е п а, рабочий, говорит южным говором.
Д е д у ш к а П е т р о, рыбак и лодочник, говорит южным говором.
П р и с т а в и городовые.

II. ЕВРЕИ.

Г о н т а, интеллигентный молодой человек, интересной внешности; больше похож на русского.
Э к с т е р н А б р а м, лет 23-х; на вид старше, благодаря бороде до самых глаз.
Т о в а р и щ М а к а р, интеллигент; член городского комитета, коренастый, с уверенными движениями твердого и серьезного человека.
Т о в а р и щ М о т я, член городского комитета; говорит резко, двишается быстро, одевается неряшливо. Девица.
К а у т с к и й, экстерн.
Л а с с а л ь, экстерн.
Т о в а р и щ Р а ш е л ь.
Н и н к а, барышня лет 16-ти, хорошенькая.
Н и н к и н п а п а.
К у з е н в студенческом кителе от хорошего портного.
А д в о к а т.
М е н д е л ь К в а р т а л, фабрикант.
Я х н а, его жена.
Его сын Л а з у р ч и к, идиот.
Его сын А р о н ч и к, ученик 4-го класса частной гимназии с правами для учащихся.
Г р а й з м а н, фабрикант.
Ц ы к е р з и с, фабрикант.
И с а а к
Д у д я Рабочие, лет по 18-ти.
Б е н я
Его м а т ь.
Его сестренка, Л е я.
Мальчик, по кличке Л а с с а л ь ч и к , лет 14-ти, подает надежды.
Я ш к а, воришка.
Т о в а р и щ З и н а и д а.
Т о л п а.

Д Е Й С Т В И Е П Е Р В О Е.

На даче. Лужайка перед террасой. Еще день. — С т е п а, молодой фабричный, входит и видимо колеблется. Смотрит в окно, но там занавеси, ничего не видно. — Из двери на террасу выходит барышня Н а т а ш а.

С т е п а (нерешительно).

Звините… Шо, могу я в вас узнать —
не этая ли дача номер третий?

Н а т а ш а.

Да.

С т е п а.

От мерси. Никак не мог найтить,
а спрашивать не хо́чу. Я вже думал
переть до дому. Шо, вже начали?

Н а т а ш а.

Да, начали. Читают реферат.

С т е п а.

Тю! Здорово спознился. Поздно двинул.
Я, ведь живу аж там, коло завода —
видали самоквасовский завод?
Версты четыре ходу.

Н а т а ш а.

Я не знаю.
Не здешняя.

С т е п а (смотрит на нее).

Эге! Верно здалека —
Гово́рите как вроде с-под Москвы.

Н а т а ш а.

Нет, дальше. Из-за Волги.

С т е п а.

Я ж отразу
так и поня́л, шо вы из тех местов.
Тип на лице. У нас таких нема.
Тут больше все фасон такой… еврейский.

Н а т а ш а.

Да, это я заметила.

С т е п а.

Пойду
послухаю. У тую дверь
посля куды?

Н а т а ш а.

Налево.

( С т е п а сталкивается в дверях со С т у д е н т о м в щегольском кителе; тот его пропускает и выходит на террасу.)

С т у д е н т.

Ох! Послушал
и скис. Бегу! Мой дружеский совет —
бежимте вместе, барышня. — Смотрите,
еще идут — ах, это дядька мой
и Нинка с ним. Как бабочки на пламя,

(Входят Н и н к а с папой.)

летят они на свет его речей;
я должен их спасти, отца и дочь.
Куда? назад! — О! третий мотылек…
И что за мотылек — у вас за Волгой
таких еще не знают: мотылек
из Пинского болота. Ну, ему
я не мешаю. Скатертью дорога.

(Входит Э к с т е р н А б р а м, жестикулируя сам с собою. Увидя их, останавливается.)

Э к с т е р н А б р а м.

Здесь дача номер третий?

С т у д е н т.

Здесь, сюда,
пожалуйте, уж больше получаса,
как истина картавит там устами
товарища Макара.

А б р а м.

Да? О чем
Он говорит?

С т у д е н т.

Простите: говорит?
Поет! Звенит! Гремит и жжет глаголом
сердаца людей. Извольте.

(Раскрывает окно. Слышен оттуда голос М а к а р а, отчеканивающий) :

«Переход
от полу-натурального хозяйства
к товарно-меновому распахнул
пред молодым российским капиталом
широкий путь развития. Но рядом
попутно с ним уже росла другая,
его же отрицающая сила —
росла, его же соками питаясь,
чтоб некогда его перерасти
и опрокинуть. Имя этой силы —
великий русский пролетариат».

(Взрыв аплодисментов. С т у д е н т захлопывает окно.)

С т у д е н т.

Не реферат, а музыка!

Н и н к и н п а п а (в восторге).

Пусти!

С т у д е н т.

Вы там при чем?

П а п а.

Я? Я такие вещи
страх как люблю. Я сам по хлебной части,
но я вполне сочувствую.

(К А б р а м у)

Идем,
товарищ?

А б р а м.

Нет. Я это все читал,
я подожду чего-нибудь другого.

П а п а.

Ты, Ниночка?

С т у д е н т.

Да что она поймет?
Он ничего пикантного не скажет.
Лучше пойдем пошляться.

П а п а.

Шалопай!
Ну, до сих пор, так Бог еще простит,
но ведь теперь нельзя, настала эра,
ударил час и прочее, пора,
ты гражданин и…

(За окном аплодисменты.)

Браво!

(Убегает послушать.)

А б р а м.

Если я,
мешаю вам, так я уйду.

С т у д е н т.

Нисколько!
Я был бы рад хоть перед целым светом
торжественно и гордо подтвердить
его слова: да, «эра» тех господ
ни на’-волос меня не изменила.
Всех нынче мода гонит в ихний рай,
но я — скала незыблемая, натиск
отбит, и я, действительно, mutatis
mutandis, тот же самый шалопай,
каков и был. Часы мои в ломбарде,
а кольца — нет; играю на бильярде;
не прохожу по улице, где мой
портной живет, спортсменствую, зимой
бываю в цирке, бреюсь дважды в сутки
и порчу здешних барышень.

Н а т а ш а.

Портрет!
А вам не тошно?

С т у д е н т.

Где ж такой декрет,
что не должно быть тошно? Предрассудки, —
Идем гулять!

Н и н к а.

С тобою? Нет.

С т у д е н т.

Идем.

Н и н к а.

Нет-с вам бойкот. Каталися мы в лодке,
третьёго дня?

С т у д е н т.

Дня? Почему же «дня»? —
Да, перед зарей. Влетело нам от тетки!

Н и н к а (Наташе).

Я им гребла. А блузки у меня
все с вырезом. В лодке еще студенты,
и он при них… Противный! Мало сечь
за глупые такие комплименты
насчет моих «прелестных смуглых плеч»!

С т у д е н т.

Что смуглые — в том виновата тетя,
твоя maman, она так родила.

Н и н к а.

Ничуть, лицом, я, правда, что смола,
но… вообще — я вовсе не смугла…
А ты нахал!

С т у д е н т (прерывая).

А тсс… Товарищ Мотя.

(Выбегает М о т я. Н и н к а прыскает со смеху.)

М о т я.

Ой, Абрам, Вы уже здесь? Отчего вы не там? Уже началось? Да, уже началось. Боже мой, я пропустила реферат. Я много пропустила? Я бегу. — Подождите, вот последний листок, только что вышел, очень хороший листок. (Оглядывает остальных.) Возьмите тоже, вам полезно. Прочитав, передайте знакомым. Абрам, вы остаетесь? Я бегу. Я бегу.

(Убегает в дом.)

Н и н к а (смеетася в пока́тушки).

Когда-нибудь — ой — со́смеху над ней
лиф мой — по швам, и будет неприлично!

С т у д е н т.

Да. Этих при товарище Макаре
дюжины три. Особый институт
для розничной политики. — Но я
по горло сыт. Она была десертом.
Я ухожу. Идете? Перерыв
затянется, успеете вернуться
к литературной части.

Н и н к а.

Я осталась.
Мне надо пококетничать, а ты
Мне надоел. Иду искать. Addio!
(К Абраму)

Послушайте — хоть мы и не знакомы,
пойдем со мной. Я никого не знаю,
а вы там свой.

А б р а м.

Я вовсе там не свой,
я тоже посторонний.

Н и н к а.

Посторонний?
Не может быть. Такой… такой лохматый —
не в партии? Без догмата, как я?

А б р а м.

Как вы? Ну, да. Конечно, не совсем.
Почти как вы.

Н и н к а.

Зачем это почти?

А б р а м.

Есть разница.

Н и н к а.

Какая?

А б р а м.

Все равно.

Н и н к а.

О, Господи, какой вы надоеда!

А б р а м.

Я?

Н и н к а.

Кто же? Я? Вы цедите слова,
Как будто разрешаетесь, pardon,
от бремени. Смелее, ради Бога,
в чем разница?

С т у д е н т.

Да Нинка, перестань!

Н и н к а.

В чем разница?

С т у д е н т.

Вы разного там ищете: ты — с кем бы
пофлиртовать, а этот господин, —
что полюбить.

А б р а м.

Пожалуй.

Н и н к а.

А! Мой папка
сказал бы: вот солидный кавалер,
с серьезными намерениями. Ладно,
желаю вам успеха. Не пойдете?
Не надо.

(Хочет уйти в дом. Останавливается и еще всматривается в Абрама. Что-то в нем ей нравится.)

Господин… Как вас, Абрам?
Если вы, в своей охоте,
за предметом, час найдете
для исследования дам,
я тогда рекомендую
вам одну, хоть молодую,
да из ранних, и весьма:
эта дама — я сама.
Изученье тут несложно:
у меня мои друзья
знают все, что только можно
до границы, где нельзя.
Право, стоит, — без обмана!
Приходите до меня.
Время — с вечера до дня,
дача Циммермана.

(Убегает.)

Таких у вас за Волгой тоже мало.

Н а т а ш а.

У нас за Волгой? Да… я не встречала. —
Вы странные. Вы чем-то все больны.
В вас что-то суетливое такое,
нет плавности, нет важной тишины —
нет гордости, которая в покое…

(А б р а м внимательно смотрит на нее. Н а т а ш а уходит со с т у д е н т о м в аллею. А б р а м долго глядит вслед, потом ходит по лужайке, бормочет сам с собою и жестикулирует. — из другой аллеи выходит Г о н т а, останавливается и следит за Абрамом.)

Г о н т а.

Послушайте, не вы ли…

А б р а м.

Это я.
С приездом, пане Гонта.

Г о н т а.

Вас с приездом!
Ну, времена настали! Вы, Абрам,
сын боднинского цадика, преемник
его чудес, затворник, каббалист —
как вы сюда попали?

А б р а м.

Очень просто:
то под скамьей, то на багажной полке,
а то пешком.

Г о н т а.

Какие чудеса…
Кто вас сманил?

А б р а м.

Вы первый, пане Гонта;
а после к нам еще прислали двух
уволенных студентов. Я читал.
Я все прочел.

Г о н т а.

Все по ночам, при свечке,
в том погребе?

А б р а м.

А где же?

Г о н т а.

И потом?

А б р а м.

Потом в местечке стали говорить,
что что-то начинается. Тогда я
подумал так: читать все прочел
но ничего не видел. Это надо
увидеть и проверить. — Я подумал,
подумал, и пустился проверять.

Г о н т а.

Что?

А б р а м.

В воздухе жужжат миллионы слов,
как мошки над болотом; наши люди
карабкаются бешенно куда-то:
я посмотрю, куда и как и что,
все посмотрю — и… буду знать.

Г о н т а.

А сами
в чьем лагере, и что с собой несете
за проповедь?

А б р а м.

В чьем лагере? Пока?
не в этом и не в том. Я посторонний —
экстерн: меня зовут экстерн Абрам,
и так и есть. А проповедь? Но я
пока молчу. Что я могу сказать?
когда я все увижу, все пойму,
обдумаю, проверю, смерю, взвешу
и получу ответ…

Г о н т а.

Тогда?

А б р а м.

Тогда
я крикну: тише, слово за экстерном
Абрамом!

Г о н т а.

Так. — Вы любопытный тип.

А б р а м.

Чем? Мало ли других из наших мест
ушло сюда учиться? Полный город —
я вижу их, куда не повернусь:
голодные, одетые в чужое,
ночуют на полу, дают уроки
за сладкий чай, за бублик, за ночлег
день через день, — готовятся не то
к экзаменам, не то на баррикады,
штудируют то Маркса, то латынь,
политику и алгебру. Я тоже
такой экстерн, и тоже здесь учусь,
но по другим учебникам — и только. —
Ну, а теперь, позвольте, буду вас
допрашивать. Надолго?

Г о н т а.

Да, надолго.
Давно пора. Постранствовал.

А б р а м.

Я знаю —
в Америке. Тут у меня землячка
партийная девица. Им о вас
оттуда все подробности писали.

Г о н т а.

И что-ж они?

А б р а м.

Идут на вас.

Г о н т а.

Едва ли.
Я слишком много злобы сам привез.
Кто на кого идет — еще вопрос.

(В доме рукоплескания. Из дверей высыпает на террасу и лужайку всякая публика: интеллигенты, дамы, барышни; юноши и девицы партийного вида, десятка два рабочих. Оживленный, переплетающийся говор.)

Д в а э к с т е р н а.

Это называется научно мыслить! — Еще бы, он прочел все три тома по-немецки.

Д а м а.

Очень интересно.

Э к с т е р н К а у т с к и й.

Положим, эту мысль он взял у Зомбарта.

Р а б о ч и й Э з р а.

У кого есть сегодняшняя прокламация, у кого?

Д в е д е в и ц ы.

Пролетаризация? — Концентрация!

Т о в а р и щ Рашель.

А вы думаете, Бебель не может реакционно мыслить?

Э з р а.

«Граждане! Охваченная бушующим пламенем всеиспепеляющего пожара, наша многострадальная родина… «

М а л ь ч и к Л а с с а л ь ч и к.

Мы этого не допустим!

Д а м а.

Тише, хозин что-то говорит.

Р а ш е л ь.

Охота слушать буржука.

Д а м а.

Адвокат не буржук.

Э з р а.

Все они паскудство.

А д в о к а т.

Товарищи! Позвольте предложить…
Товащи, прошу вниманья. Так как
артисты, изъявившие согласье
принять у нас участие сегодня,
все заняты в театре (force majeure!)
и потому приедут попоздней, —
не хочет ли почтенное собранье
использовать текущий перерыв
и прежде, чем отдать себя во власть
эмоциям эстетики, немножко
э… подкрепит материальный базис
закусочкой. Причем, на случай тостов,
прошу иметь в виду старинный лозунг:
царь, помни об афинянах. Хотя
и дадено, где следует, но все же
мы на святой Руси: memento mori!

М о т я.

Я не понимаю, что вы так боитесь обыска? Только бы Макара не задержали, а если у вас немножко попортят ковры, это вам полезно.

Н и н к а (отцу).

Это верно. Пусть придут!
Я за обыск тоже.
Наши страшно дохлый люд —
Хоть жандармы были б тут.
На мужчин похожи.
П а п а (указывая на Макара).
Ты глупая девчонка, если б я
сейчас нашел не знаю сколько денег,
я б не был так доволен, как послушав
их реферат. Так мог бы говорить
я знаю кто? Ну, может быть один
на тысячу из экстраординарных
профессоров. Их мало целовать!

(Садится. )

М о т я.

Слушайте, что вы расселись, разве больше нигде нет места? Это стол только для наших.

П а п а (с готовностью).

Для пролетариата? Виноват,
я ухожу, пожалуйста, конечно,
я глубоко сочувствую, но сяду
где-нибудь там. Знай сверчок свой шесток!

М о т я.

Макар, вы сегодня говорили очень консеквентно. Макар, подымите воротник. Недоставало, чтобы Макар потерял голос.

М а к а р (негромко).

Слыхали? Гонта, будто бы, пришел.

М о т я.

Где? Я не видела. Не может быть! Он только вчера приехал. Чтобы он посмел прийти? Где же? в зале? Я бегу.

М а к а р.

Я вас и мыслить не могу
вне этой формулы «бегу».
Вы рождены с ней на устах
и с ней умрете впопыхах.

М о т я.

Нет, я бегу. Я первая хочу обругать его ренегатом.

М а к а р.

Ну, это слишком сильно — ренегат.

М о т я.

Оставьте! человека считали уже своим…

М а к а р.

Почти своим. Официально нет.

М о т я.

Ну, почти своим. Но когда он уезжал в Америку, мы ему послали адреса? послали инструкции? Человек с самого Нью-Йорка не пишет ни слова, ни с кем из наших там не видится, читает рефераты черт знает о чем, нашу партию совершенно замалчивает, да еще высказывает такие дикие мысли, что наши там своим ушам не верили. Должна же я его обругать?

М а к а р.

Нет, не должны. Я вас прошу запомнить,
что не должны.

А д в о к а т.

Товарищи, к столу!

М о т я.

Макар, это политика компромисса. Макар, займите место. Впрочем, если я вас не посажу, из вас ничего не выйдет…

(За столом на лужайке люди партийного обличья. А д в о к а т тут же. Буржуазия, закусывая, стоит на террасе и почтительно смотрит на лужайку.)

А д в о к а т.

Товарищи, прошу не заставлять
себя просить. Надеюсь, оба класса —
и низ и верх — лужайка и терраса —
объединят усилия, согласно
великому девизу: врозь идти,
но вместе — пить. Хе-хе! Прошу покорно.

М о т я.

Не беспокойтесь, мы сами знаем, для чего существуют предметы потребления. Вместо ваших острот, скажите лучше, нет соли?

А д в о к а т.

Ох, виноват. Сию минуту! Федор!
Сейчас дадут.

Н и н к и н п а п а.

Нет соли? Боже мой!

(Опрометью бросается на террасу.)

Г о л о с а на т е р р а с е.

Слушайте, у них нет соли. — Дайте солонку. — Можно? — Возьмите эту! — Господа, солонку, скорей солонку.
(Давка. С террасы на перебой приносят множество солонок.)
Пожалуйста, вам нужно? — Сюда. — Кому еще?

(Последним протискивается Н и н к и н п а п а и ставит свою солонку перед Макаром.)

М а к а р.

Благодарю вас.

П а п а.

Сыпьте на здоровье!
(Робко.)
Скажите, будут тосты? Мы б охотно
послушали, как надо говорить.

М о т я.

Дайте проглотить кусок. Макар, намажьте себе еще масла. Товарищи, будьте как дома: это все из прибавочной стоимости.

Н и н к а (Абраму).

Хоть и боюсь — прогонят, а подсяду
За ихний стол. Кругом стоит толпа,
Глаза таращит, ловит каждый звук,
Любуется — я так люблю сидеть,
Когда кругом любуются. — Придете?

(За столом беседа.)

Т о в а р и щ Р а ш е л ь.

Да, хорошо. Один упрек:
оратор выпуклый бы мог
обрисовать всю их вражду
к объединенному труду, —
все это ярче подчеркнуть,
сорвать с них маску, вскрыть их суть,
чтоб тип остался чист и гол,
чтоб ясно выпала на стол
из либерального брюшка
реакционная кишка.

Э к с т е р н К а у т с к и й.

Сильней нельзя. И то я ждал:
сейчас подымется скандал.
Состав был публики такой —
вот с этой именно кишкой.

Р а ш е л ь.

Но как рабочие поймут?

Б е н я — р а б о ч и й (простодушно).

Их ровно десять было тут.

Р а ш е л ь.

Хотя бы семь.

Э к с т е р н Л а с с а л ь

Хотя бы пять!

М а л ь ч и к Л а с с а л ь ч и к.

Мы не позволим затемнять!

Л а с с а л ь (указывая на террасу).

А те? Мы знаем их черту:
не виснет брань на вороту.
Чем их обиднее ругни,
тем громче хлопают они.

Г о л о с а н а т е р р а с е.

Вы мешаете слушать. — Это вы мешаете слушать. — Что это такое? Господа, не мешайте слушать!

Н и н к и н п а п а.

Да не мешайте слушать, господа!

М о т я.

Ну, а рабочим как понравилось? Эзра, Беня, как вам понравился реферат?

Б е н я.

Ой, мне хотелось прыгать, петь,
Кричать и бить и умереть…

Э з р а.

Ой, мне казалось, я король
Над целым миром вширь и вдоль…

М о т я.

А вам, Степан? Вы поняли? Вам еще должно быть трудно.

С т е п а.

Не, зовсем вовсе не тяжко, очень даже просто.
Тольки в йих у реферате, ну… нема чего-сь-то.
Реферат самый шиковый, с понтом (значит с перцем),
тольки вправду — вы звините — не пекёть под сердцем.

М о т я.

Чего вам не достает, спрашивается?

С т е п а.

Я, положим, неученый, жлоб* у своем роде,
но крутился — был в деревне, в порту, на заводе,
видал публику з Урала, с-под Москвы, з Лимана…
Я вам ска́жу: первым долгом — найтить атамана!

М о т я.

Что? Какой атаман?

С т е п а.

Круглолицый та плечистый — море поколено!
Шоб голос был русский, зычный, как гудок-сирена,
шоб степом от его пахло, Волгой для кацапов,
шоб он нас са́мо тим пахом аж за кишки злапав…
Та нехай-себе он будет глупейший Макара,
абы он та я мы были как две капли пара,
шоб говорил дух до духа, как по телефону…
Може шось не так нагавкал, то прошу пардону.

М о т я.

Степан вам почаще бывать в собраниях и читать литературу. Вы записались в группу? Запишитесь в группу, а то вы совсем еще говорите, как несознательный.

Н и н к и н п а п а.

Понято не сознательный.

А д в о к а т (с бокалом в руке).

Прошу
вниманья на минуту!

П а п а.

Тише! Тост!

А д в о к а т.

Товарищи, я не застольный
оратор в сущности, но тут —
слова на части душу рвут
и уступаю им невольно.
Товарищи, в сравненьи с тем,
что наш почтенный референт нам
прочел, я не блесну ничем —
я бы сказал — эквивалентным;
но — мне теснятся на язык
слова, мне помнится, Ренана:
Mon verre… стакан мой не велик,
но пью — из моего стакана!
(Делает паузу.)
Я пью за дорогих гостей,
за цвет рабочего народа,
вождей великого похода,
чрез море трупов и костей
туда, где царствует свобода!
Excelsior! я повторю
вслед за, мне помнится, Лонгфелло.
Держите знамя выше, смело,
не дайте гаснуть алтарю
э… где горит священный пламень,
и знайте: капля точит камень,
а потому — всегда вперед,
вперед, трудящийся народ,
в борьбе за высшие богатства;
вперед за правду и любовь,
свободу, равенство…

М о т я.

Да, да, хорошо. А ну-ка присядьте. Макар хочет говорить.

(Аплодисменты.)

М а к а р (Говорит отчетливо и веско).

Благодарю вас за себя
и за других. Одним путем —
Не дружбы ради, не любя,
но из нужды мы все идем.
не из отваги — по нужде
мы встали в первые ряды;
вы помогли нам кое-где —
не по любви, а из нужды.

Беда нас сблизила на час;
но час пройдет, и будут дни,
когда покинете вы нас
на произвол лихой резни;
вы оттолкнете нас во тьму
и сами спрячетесь в гнезде,
и дверь на ключ — не потому,
что все вы трусы: по нужде.

Когда ж мы вам ценою мук
поможем крылья развернуть, —
ваш лакированный каблук
наступит нам тогда на грудь;
и потускнеет прошлый гнет
пред гнетом той стальной узды,
что новый пан для нас скует —
не по вражде, но из нужды.

Когда же нам ударит срок,
и мы низвергнем вас долой,
и будет наша воля бог
и самодержец над землей, —
мы создадим земной Эдем
в своей Империи труда
не ради сердца, но затем,
что так велит нужда.

Да, правда нужен атаман,
но он уже пришел:
он свой для всех племен и стран,
всех бунтов и крамол.
Он пахнет степью — там не раз
он делал свой привал;
он пахнет Волгой — в черный час
и там он пировал.
И хоть из уст чужих людей
он голос подает,
но нет страны ему родней
чем Русь, и Русь поймет.
Вы правы, нужен атаман,
чтоб скликать русский люд;
но он пришел уже, Степан, —
Нуждой его зовут,
в тисках железного кольца
всех мчит он за собой —
и тостом от его лица
я пью за близкий бой.

(Лужайка и терраса аплодируют. Потом на террасе кто-то в восторге вскрикивает: «Удивительно! » и терраса опять аплодирует. Г о н т а стоит на ступеньках. А б р а м слушает всех с большим вниманием, часто меняет место, чтобы лучше видеть каждого, и временами, забываясь, бормочет и жестикулирует сам с собой.)

Н и н к а (отцу).

Они тебя побьют, не надо, папка!

Н и н к и н п а п а.

Я не могу. Ведь не шуточка —
сорок лет я молчу.
Товарищи! Минуточка!
Я высказаться хочу.
Я, правда, себе состоятельный
коммерческий человек:
Я — маклер. Но — сознательный.
Позвольте!

(Н и н к е — она его дергает).

Гей авек!** —
В о - п е р в ы х: я знаю различие
от зайца до льва,
и не в моем обычае
громкие слова.
Я заяц и храбриться я
не стану: да, я — трус;
если придет полиция,
я в погреб заберусь;
а когда народ отправится
войной на эту орду,
то, пусть я мерзавец, а
я не пойду.
Да кто пойдет в сражение?
Он? Или он? Или он?
Я только откровеннее,
а другие держат фасон.
И от имени всех остающихся,
где только есть дыра,
всех сочувствующих, не дерущихся,
но кричащих за вас ура —
я, как трус, пришел вам сознаться и
сказать вам наше мерси.

В о - в т о р ы х — о нашей нации,
об осколках ее на Руси.
У вас, я знаю, нет времени
отдельно думать о нас —
ой, но у нашего племени
вышел последний запас...
Конечно, это успеется,
мы подождем, не беда —
но нам же надо надеяться
на кого-нибудь, господа!
Дело не в обещании:
в е р и т ь  мы в вас хотим,
чтобы каждый в своей компании
мог сказать другим:
"Дайте  и м  управиться —
будет и нам по рублю! "
Это вся моя здравица.
Я пью...

(Осторожно ставя бокал на место)

за что мне нравится,
а вслух говорить не люблю.

(Терраса аплодирует.)

Д а м а (с террасы, волнуясь).

Я… я хочу… Идти нам надо дружно,
все за одно… несть эллин… иудей…
И я хочу сказать, что нам не нужно
таких шовинистических речей!
(Терраса аплодирует. )

Г о н т а.

Прошу слова!

М а к а р.

Гонта? Зачем?

М о т я.

Это Гонта?

(За столом.)

Это Гонта — Как, это Гонта? — Разве он здесь? Не может быть? — Тише…

(Большая тишина.)

Г о н т а.

Два слова, господа, не более; но прежде
я вам хочу себя представить; я — чужой.
Цитируя Христа за этой госпожой,
я — гость на празднике не в праздничной одежде.
Я в черном трауре явился к вам на пир
и предвещаю вам разгром надежд, потерю
знамен, распад святынь; не верю в ваш кумир,
и в вас особенно не верю.
(За столом беспокойство.)
Когда ревет кругом бездонный океан,
швыряя вас по воле мощных взлетов —
вам чудится, что вы творите ураган,
вы, щепки на волне чужих водоворотов.
Не властные начать, ни кончить, — ни зажечь,
ни погасить костер пожара мирового,
в руке без мускула держать безвредный меч,
вы — лишние в бою!

(За столом вскакивают.)

Свобода слова!

(Тишина. В эту пору лозунги еще обладают чудодейственной силой.)

Пинком истории вы высланы вперед,
бежать, как мальчики пред музыкой военной,
и вы поверили, и жалкий ваш народ
уверовал, что вы — вожди вселенной, —
и вам он бьет челом, как бил магнату дед, с девизом, созданным веками челобитий:
«Хоть на кого ни-будь надеяться»… О, нет:
хоть перед кем ни-будь валяться вы хотите!

Он должен был стоять, народ мой, как скала —
а он на пир чужой пошел искать похмелья,
он, в чье вино свои таинственные зелья
тысячелетняя трагедия влила.

Что ж, пейте до-пьяна, пляшите — до погоста!
Мне больше нечего сказать вам. Все равно.
Народ без городости, нет у меня к вам тоста,
и я выплескиваю жидкое вино.

М о т я (вне себя).

Макар, что это такое?

Голоса.

Зачем ему дали говорить? — Это не шпион? — Это не может быть Гонта! — Это Гонта, я его помню! — А если Гонта, почему нельзя Гонту вышвырнуть? — Что он, барон?

Э з р а или Б е н я (Вне себя).

Макар сейчас ответит!

(Появляется пристав.)

П р и с т а в (Весьма корректно).

Виноват!

(Смятение.)

Простите, что тревожу, господа,
но все-таки ведь мы не за границей.
Что в комнате, то Бог уж вам прости,
но здесь я не могу. Надеюсь тоже,
что скоро все изменится, и первый
сам буду рад свободе, но пока —
прошу туда.

А д в о к а т.

К тому ж, господа,
уже кой-кто приехал из артистов;
прошу входить, и мы соединим
приятное с полезным.

П р и с т а в.

Да… С полезным
особенно. Прошу. Прошу. Прошу.

М о т я.

Пожалуйста не погоняйте, что за манера…

(Макар хватает ее за руку.)

П р и с т а в (Макару).

А старые знакомцы! Честь имею!

(Мотя стремительно заслоняет Макара.)

А д в о к а т (берет пристава под руку).

На пару слов!

П р и с т а в.

Отличная погода.

(Они вдвоем уходят в аллею. Стемнело. Окна дачи освещены. Лужайка и терраса опустели, остались только М а к а р, М о т я, А б р а м и Г о н т а.)

М а к а р.

Зачем?

Г о н т а.

С тем я приехал.

А б р а м.

Если я
мешаю вам, так я уйду.

М а к а р.

Может быть.
Но следовало — ну, хотя бы в память
о старой дружбе — раньше объявить
войну.

Г о н т а.

Ты прав. Но я не совладал
с собою. Эти люди мне поганы,
как ящерицы.

М а к а р.

Кто?

Г о н т а.

Вот эти люди,
оплеванная нация менял,
что так легко и просто разменяли
великое страдание пред Богом
на мелкие прыщи.

М а к а р.

Что мне до них!
Зачем ты н а м мешаешь?

Г о н т а.

Я приехал
чтоб вам мешать. А разницы не вижу.
Ты — отпрыск их от головы до ног.

М а к а р.

По паспорту и носу.

Г о н т а.

Нет, по духу!
Там где нужно молчание — гром молчанья! —
там все равно, что их плаксивый скрип,
что ваша марсельеза: суетливый,
угодливый, подобострастный шум
без гордости, которая в покое,
без гордости, ты понял?

М а к а р.

Понял. Баста.
Прощай.

Г о н т а.

Прощай… до встречи.

(М а к а р и М о т я уходят в дом. Пауза. Г о н т а сильно взволнован.)

А б р а м (осторожно).

Странно.

Г о н т а.

Что?

А б р а м.

«Без гордости, которая в покое»—
это я слышал, эта фраза мне
знакома, но не помню…

Г о н т а (наполовину про себя).

Я-то помню.

А б р а м (осторожно).

Что?

Г о н т а (Помолчав.)

С этой фразой связан пьяный день
моей души. Единственный, когда я
себе дозволил роскошь позабыть,
кто я такой.

А б р а м (осторожно).

О чем забыть?

Г о н т а.

О том,
кто я такой.
(помолчав). Я видел Кишенев.
Меня туда послали с суммой денег
и тюками поношенных рубах.
Был в городе три дня.

(Пауза.)

А б р а м (осторожно).
Ну, и потом?

Г о н т а (с гримасой отвращения).

На третью ночь уехал. Мне казалось,
я задыхаюсь. Мне казалось, люди
развязно тычут пальцами в меня
и говорят: смотрите, вот еврей,
побитый жид. Я забивался в угол,
не выходил на станциях, старался
не говорить, не думать, не глядеть
и только ехать дальше.

(Пауза.)

А б р а м (осторожно).

Ну и что?

Г о н т а.

И я тогда услышал эту фразу.
На палубе. На Волге.

А б р а м (осторожно).

Вероятно,
от женщины?

Г о н т а.

А почему?

А б р а м.

Не знаю…
так.

Г о н т а.

Да. — От русской девушки, с которой
я пировал. — Я пир себе устроил,
и знаете какой? Я ей сказал,
что я не жид, а русский. Подошел
и говорил, как равный, как свободно-
рожденный. О! мне было так легко,
мне так дышалось вольно и широко,
и некого мне было ненавидеть
и нечего гнушаться, и душа
стала такая чистая, как будто
я из корчмы ушел на Божий воздух,
или как будто музыка меня
умчала в царство сказок и надела
корону… — Утром девушка сошла
не помню где. Мне стало стыдно, стыдно
до тошноты. Но если бы не эта
ночь, если бы не этот сон калифа
на час, я бы сошел с ума.

А б р а м (осторожно).

И что ж
было потом?

Г о н т а.

Утром она сошла.
А я сбежал в каюту, смыл, я помню,
с себя осадок этой ночи,
и взял тогда скрижаль моей души
и выжег все, что раньше там стояло,
все без следа, и вырезал на ней
один ответ на все загадки мира…

А б р а м.

Что?

Г о н т а.

Заповедь о гордости, холодной,
неумолимой, непреодолимой,
черствой, бездонной гордости царя,
лишенного престола и короны.

(Пауза.)

А б р а м (осторожно).

И что?

Г о н т а.

Тому два года. Я замкнул
свою скрижаль, хранил ее, скитаясь,
и вглядывался в мир, и шлифовал
то, что на ней написано, и вот —
принес ее на пир, на ту же пляску
вокруг тельца — вкруг идолов, литых
из краденого золота.

А б р а м.

И что?

Г о н т а.

И я хочу разбить их.

А б р а м.

А взамен
вы что-нибудь дадите?

Г о н т а.

Дам — и много!

А б р а м.

Что?

Г о н т а.

Заповедь о гордой нищете!

(Пауза. Г о н т а в рассеянности что-то рисует на клочке бумаги.)

А б р а м (смотрит на рисунок при свете
из окна).

Это она?

Г о н т а.

Я сам и не заметил
что́ я черчу.

(Разрывает.)

А б р а м.

Я помню, вы всегда
прекрасно рисовали. Странно. — Странно…
Вы больше не встречались?

Г о н т а.

И вовек
не встретимся. Вряд ли шальная вьюга
столкнет опять двух чуждых человек,
не знающих по имени друг друга.

А б р а м.

А если бы?.. — Если у меня до вас
один вопрос…

(Почти бегом входит а д в о к а т.)

А д в о к а т.

Уфф! Проводил до самых
ворот, позвал коляску, посадил,
извозчик дал желтую бумажку
и красную бумажку седоку,
выждал, пока не скрылись, и пустился
бегом. Толкнул кого-то в темноте,
едва не сшиб, и кажется, что даму;
ну, впрочем, Бог простит. — а вы, мой друг,
я это вам сказал еще три года
назад, большой оратор, но нельзя
дразнить гусей, est modus, милый мой,
вы не считались, так сказать, с составом
присяжных заседателей. — Идем?

Г о н т а.

Не хочется.

А д в о к а т.

На несколько минут.
А то решать — боитесь. Ну, и типы!
Ужасно нетерпимы.

Г о н т а.

Ну, пожалуй.

А б р а м.

Я не пойду. Я… здесь…

А д в о к а т.

Allons enfants!

(У двери между ними борьба вежливостей. А д в о к а т проходит первый.)

Г о н т а.

(оборачивается и следит за А б р а м о м, который ходит, бормочет и жестикулирует. Входит Наташа).

А б р а м.

Добрый вечер.

Н а т а ш а.

Добрый вечер.

А б р а м.

Там петь не начали.

Н а т а ш а.

А что там?

А б р а м.

Верно, спор.

(Она останавливается.)

Хотя никто меня вам не представил,
но можно с вами побеседовать? Я правил
не знаю, вы меня простите. До сих пор
я с русской девушкой не говорил ни разу;
так можно?

Н а т а ш а.

Можете.

А б р а м.

Спасибо. Я почти
вас поджидал.

Н а т а ш а.

Зачем?

А б р а м.

Так. Прежде, чем уйти,
вы обронили здесь одну такую фразу —
я не могу забыть.

Н а т а ш а.

О чем?

А б р а м.

Что мы
больные.

Н а т а ш а.

Господи, средь этой кутерьмы
слова, одно звучней другого, льются ливнем,
и странно мне, как это вы могли в нем
заметить и меня.

А б р а м.

Здесь так не говорят.

Н а т а ш а.

Да, правда. Их слова сверкают и горят —
мне в этом небеса, к несчастью отказали.
Такая бедная простая голова,
такие простенькие бедные слова,
как будто ситцевое платьице на бале.

А б р а м.

Нездешний ситец, и рисунок, и печать.

Н а т а ш а.

Заметно?

А б р а м.

Я сюда приехал замечать.

Н а т а ш а.

А вы из дальних мест?

А б р а м.

О, я с другого края
еврейской улицы.

Н а т а ш а.

Есть улица такая?

А б р а м.

Есть улица такая: великан,
длиннее всех других на этом свете.
Бежит она из самых дальних стран
и самых незапамятных столетий.
Бежит она чрез земли и века
и племена, и царства, и эпохи;
монеты всех царей, следы всех битв и крохи
со всех пиров на ней, и стоны, вой, и вздохи
на всех наречиях людского языка.

Н а т а ш а.

Куда ж она бежит?

А б р а м (помолчав).

Еще не встал философ,
чтоб это разгадать. Мы мечемся в чаду
вопросов и надежд. — На главный из вопросов
я, может быть, у вас ответ еще найду.

Н а т а ш а.

Как у меня?

А б р а м.

У вас.

Н а т а ш а.

Но это непонятно,
я вашей улицы не знаю.

А б р а м.

Но, зато,
уже не любите? — Не правда ли? — Ну что?
Правда не любите?

Н а т а ш а.

Есть и на солнце пятна.

А б р а м.

Правда, не любите?

Н а т а ш а.

Нет. Люди не по мне.
Зачем они все в этой стороне…

А б р а м.

Что?

Н а т а ш а.

… шмыгают? Не ходят так, как надо
а шмыгают? Не то боятся взгляда,
не то нарочно сами ловят взгляд;
торопятся, когда ничуть не к спеху,
смеются, где самим же не до смеху,
словно стараются попасть кому-то в лад
и не умеют. Я все думаю, такими
вольноотпущенники были в старом Риме.
Мне здесь не по́ сердцу.

А б р а м.

А ваши города
лучше?

Н а т а ш а.

Там иначе. Там дышится глубоко —
там дышешь, как в лесу: там слышешь
запах сока.
Не знаю, лучше ли. Но знаю — иногда
хоть можно унести на дне души оттуда
одно, что лучше счастья, выше чуда —
воспоминания.

А б р а м.

На долго ли?

Н а т а ш а.

О, да, —
на веки. Надо лишь уметь хранить их свято,
как чашу, полную до краю аромата,
которую несешь, дыханье затая,
чтобы донесть ее неведомо куда-то
всю, всю, не выплеснув ни капли за края.

А б р а м.

Да… Дело трудное. — Вам здесь нередко, верно,
снится про Волгу?

Н а т а ш а (отрывисто).

Нет.

А б р а м.

А если бы на час
она приснилась вам — и вдруг… опять у нас,
на нашей улице — что, было б очень скверно?
Не правда ли?

(Она молчит.)

Не правда ли?

Н а т а ш а (подымаясь).

Пойдем.

А б р а м.

Да. И достаточно. К тому же, мы не вдвоем,
нас кто-то слушает. — Ах, вы?

(Она поворачивается к террасе.)

Г о н т а.

(Сходя со ступеней, сдавленным голосом).

Наташа?!

Н а т а ш а.

(узнает его, радостно улыбается, протягивает руку и говорит спокойно и ласково).

Милый.

(Из дома слышно пение с аккомпанементом.)

А б р а м.

Вы знакомы? — Там поют. Я в жизни еще ни видал
артистов. Извините, пожалуйста, — я вас оставлю.

(Проходя мимо Г о н т ы, тише.)

Будьте осторожны, здесь очень легко расплескать чашу.

(Уходит в дом.)

Г о н т а (неверным голосом).

Наташа? здесь?

Н а т а ш а.

Я тоже не ждала,
что мы еще столкнемся до могилы.

Г о н т а.

Как вы сюда попали?

Н а т а ш а.

Долго, милый,
рассказывать. Так… Вьюга занесла.

————————————————————————-

 

Действие второе

Квартира  М е н д е л я  К в а р т а л а, фабриканта искусственных минеральных вод. Большая стеклянная галерея в нижнем этаже, окнами во двор. Двери в фабрику, в квартиру и в коморку  т о в а р и щ а  М о т и. В углу дверь в «Типографию Прогресс». На стене самодельная черная доска, со следами мела; под ней стол, а на нем чернильница и большая промокашка.

М о т я  торжественная и взволнованная, ходит по комнате; часто заглядывая в окно. А б р а м  сидит, жестикулирует и бормочем о чем-то сам с собой.

 М о т я (у окна).

   Ой, кажется, там голубой кусочек… нет. Опять закрылось. Я зла, как черт!

(Напевает, ходит по комнате  А б р а м  жестикулирует; ей это надоело, она тихонько заходит сзади и кричит.)

   Абрам!! Что вы колдуете? Перестаньте, наконец, колдовать! Сидит и колдует!

А б р а м.

   Я колдовал? Нет я не колдовал.

М о т я.

   Или хоть наколдуйте, чтобы стала солнечная погода. Вы понимаете, это ужас что такое, если будет пасмурно! Сегодня нам необходима солнечная погода. Исторически необходима!

(У окна.)

   Нет. Как на зло тучи. А они уже скоро придут.

А б р а м.

   О н и  придут? Я думал будет  Эзра,

   ну, и  Макар, и больше никого.

М о т я.

   Извините пожалуйста, ваше благородие. Придут все четверо. Вся фабрика должна быть при этом. Все, кто был тогда. И баба Яхна, и Арончик, и Лазурчик. Все.

А б р а м.

   Даже Лазурчик нужен? Для чего?

М о т я.

   Ай, как в простых вещей не понимаете. Не только Лазурчик, но если бы лошадь была тогда при этом, так я бы его заставила теперь притащить лошадь, и на то же самое место. Ой, если бы только была солнечная погода!

А б р а м.

   Что, вам не все равно, какое небо?

М о т я.

   Конечно не все равно: Я хочу, чтоб сегодня таки было очень жарко. Сегодня пятница, биржевой день. Когда жарко, вся биржа хочет зельцерской воды с сиропом. И чтобы все подходили один за другим и говорили: «ах, у Менделя Квартала закрыто!» И чтобы шли пить воду с сиропом у Хоменки. И чтобы Мендель Квартал это видел, и баба Яхна видела, что такое забастовка. Но когда вовсе тучи!

(Отходит от окна.)

   Этот еще не вышел из типографии?

А б р а м.

  Гонта? Кажется, нет.

М о т я.

   Вы с ним говорили?

А б р а м.

   Нет, я с ним не виделся еще с той вечеринки.

М о т я.

   Это и лучше. Не стоит с ним разговаривать.

А б р а м (задумчиво).

   Есть у меня к нему один вопрос…

М о т я.

   Ай, не стоит разговаривать. Ничтожество. Ноль с минусом. Он думает, что это ужасно страшно, если он теперь будет издавать газету. А кто ее станет читать? Ни один порядочный человек не станет читать.

(Она ходит взад и вперед, размахивает руками и напевает: «Лейся вдаль, наш напев». А б р а м  следит за ней взглядом. Она вдруг останавливается.)

  Отчего вы никогда не поете? Спойте!

А б р а м.

  Кто? я? Чтоб спел? Внезапно? Почему?

М о т я.

   В местечке всегда говорили, что у сына цадика феноменальный голос.

А б р а м.

   Чего мне петь? И что я буду петь?

   Нельзя же петь без смысла. Надо знать,

   Когда и где нужна какая песня.

   Вот, буду знать, тогда спою.

М о т я.

   Вы что-то все говорите каббалистически. Я не люблю!

А б р а м.

   Не любите каббалу? А за что?

М о т я.

  Фе! Идеология того периода, когда евреи еще развивались односторонне и исполняли только торгово-посреднические функции. Теперь у нас правильная классовая расслойка и нам не нужны старые басни.

А б р а м.

   Что ж, я теперь учусь и новым басням.

М о т я.

   Каким новым басням? Теперь нет басен.

А б р а м.

   Нет, есть еще. Вот, например, одна —

   Про бабочку поганочку — слыхали?

М о т я.

   Что это за бабочка?

А б р а м.

   Как-нибудь, случится, расскажу.

М о т я.

   Верно, какая-нибудь декадентщина. — Скажите, я все прислушиваюсь: правда, кто-то мычит?

(слушает).

   Или тащит теленка, или это баба Яхна колотит Лазурчика. Скорее теленок.

А б р а м.

   Нет, Яхна бьет Лазурчика. Вон там.

М о т я.

   По-моему, второй сын тоже идиот.

А б р а м.

   Арончик? Нет, Арончик — молодец,

   он учится прилежно, и способный.

М о т я.

   Так вырастет идиотом. Буржуазия вырождается. — Ой, она его тащит за ухо сюда.

(Я х н а  входит со двора, ведет за ухо Лазурчика.)

Я х н а.

   Идиот несчастный! Мой черный позор!

   Что ты лезешь до мальчиков на двор?

   Кто тебе позволил выходить за ворота?

   Долго ли переехать такого идиота?

   Я ему на прошлой неделе купила новый мяч —

   и нет мяча. Это мой палач,

   он не перестанет, пока отец и мать не сдохнут.

   Пусть лучше у тебя ноги отсохнут!

М о т я.

   Неужели вы не можете ругаться у себя в квартире? Это вовсе не так интересно.

Я х н а.

   Что, вы тут хозяйка? Ваш коридор?

   Скажите пожалуйста, с каких это пор?

М о т я.

   Я сняла у вас комнату с условием, что коридор общий. При коллективном владении каждый обязан считаться с интересами других.

Я х н а.

   Что это такое? За ваши четыре рубля

   вам принадлежит уже вся земля?

   За четыре карбованца (вы пока дали два)

   чтобы я еще слушала ученые слова?

   Чтобы я еще с моим сыном разговаривать не смела?

  Пожалуйста, не суйте носа, когда не ваше дело.

М о т я.

   Разговаривать можете, но не кричите над ухом. И, главное, напрасно: он все равно столько поймет, сколько эта стена. Говорите прямо к стене.

Я х н а (в бешенстве).

   Он, может быть, больше понимает, чем вы, —

   я отдам сто таких за во́лос с его головы,

   за каждый волосок на его головке!

   Мало того, что вы командир забастовки,

   что вы нас хотите выгнать на улицу стачками,

   вы еще смеетесь над чужими болячками?

М о т я.

  Псс! Ужасно. Можно подумать, что вы бережете чужие болячки. Почему вам не больно, что Эзра живет в погребе, и теперь его с матерью и сестрами гонят вон?

Я х н а.

   А меня жалуют мои враги?

   А у меня самой не сохнут мозги?

   А что, если теперь директор гимназии

   говорит Арончику: что за безобразие,

   срок давно прошел, забирай свои книжки

   и иди домой играться в кошки-мышки?

   Мне тогда поймут? Спасут мне второго сына?

   Э, не стоит говорить.

(К Лазурчику.)

                                            Такой взрослый мужчина,

   как тебе не стыдно хныкать! Не плачь,

   я тебе куплю сегодня новый мяч.

(Л а з у р ч и к  хохочет, как смеются идиоты. — Входит  М е н д е л ь  К в а р т а л, пожилой, с окладистой бородою.)

М е н д е л ь.

   Что, мне еще не время идти туда?

Я х н а.

   Если пойдешь немного раньше, тоже не беда.

   Раз ты решил постучаться в эту дверь,

   то хоть опоздай, отправляйся теперь.

М е н д е л ь.

   Я не знаю. Я подожду.

   Может быть, я вовсе не пойду.

М о т я.

   Слушайте, хозяин, пойдете или не пойдете, это ваше частное дело; но чтобы вы помнили, что они в назначенное время придут и что вы обязались сегодня исчерпать инцидент.

М е н д е л ь .

   Вы понимаете так, а я понимаю так;

   каждый для себя умник, а для другого дурак.

   Спорить не стоит.

(М о т я, сердитая, уходит к себе. — Л а з у р ч и к играет на губах пальцами. Я х н а, подпершись, смотрит в окно с тоскою на лице. М е н д е л ь  садится, гладит бороду, сопит, потом говорит  А б р а м у):

                                     Я спорить не умею.

   У нас написано: «би-ш`ас нидрей ал-тиш`алейну» —

   когда человек дал какой-нибудь обет,

   то не спрашивай, не спорь, тебе дела нет!

   Что мне за беда, если тот верит по сво́ему, —

   и если я верю иначе, так что́ ему?

   Спорить не стоит.

(Пауза.)

                                       Вот, вы человек ученый,

   знаете хорош все разные законы,

   так объясните мне одно. Я пожилой еврей,

   хозяин у себя дома, отец своих детей,

   не мужик — помню кое-что из Геморы;

   водки не пью, в жизни ни с кем не имел еще ссоры;

   Эзру я знал, когда ему было лет пять,

   помню его отца, знаю мать;

   он у меня на фабрике уже седьмое лето —

   как же могло выйти, чтобы я Мендель Квартел,

   чтобы я поднял руку и по морде дал?

   Подождите. И объясните мне еще:

   я ему сделал синяк. Хорошо.

   Но ведь чувство до самой середки,

   что если бы они там решили у себя на сходке,

   что он да́ может остаться у меня,

   и он бы работал еще три дня,

   понимаете, рядом со мною, вот так —

   то я ему сделаю второй синяк.

   Можете объяснить? Я тоже не могу.

Я х н а.

   Мендель, ты опоздаешь.

М е н д е л ь (сидя).

                                                 Сейчас. «Я бегу»,

   как говорит наша сердитая жиличка.

   Она таки вечно бежит — такая привычка.

   Куда она торопится? Чего она хлопочет?

   Что она от моей фабрики хочет?

   И почему все стало навыворот, я уже не смею,

   а они да́ смеют? — «Ал-тиш`алейну!»

   Ну, я пойду. Надо же идти.

   Вот, вы знаете и науку, и земные пути —

   скажите мне другое. Здесь у меня брат,

   старый человек и очень богат.

   Лазурчик у нас такой не с самых пеленок —

   раньше был совсем здоровый ребенок,

   умное дитя, но на седьмом году

   вдруг мы заметили такую беду.

   Так мы уже боялись и за второго тоже.

Я х н а.

Ой, Боже упаси.

М е н д е л ь.

                              Упаси нас Боже.

   Но когда Арончику минуло девять лет,

   мы видим — ничего ненормального нет,

   Яхна его почистила спереди и сзади,

   я взял его за руку и повел к дяде.

   Пришел и говорю: ты же мой старший брат,

   я хочу посоветоваться. — Очень рад. —

   Вот говорю, мой сын, не хуже чем прочие дети,

   знает уже то, другое, третье,

   так мы с Яхной хотели, например,

   чтоб из него вышел доктор или инженер.

   Что ты скажешь? — Так он мне отвечает два слова:

   довольно паничей, сделай из него портного?

   Так я встал, утер себе губы

   и говорю: — ты человек грубый,

   ругаться я не буду, это не мой вкус,

   но в одном я тебе клянусь:

   раньше у меня отпадут ноги,

   чем ты меня увидишь на твоем пороге —

   Так вот, вы же знаете науку, и земные пути:

   пойти мне к нему теперь или не пойти?

Я х н а (со слезами в голосе).

   Ну, а если ты не пойдешь, так кто пойдет?

   Чем ты снимешь с фабрики бойкот?

   Что еще заложишь? Собственную шкуру?

   Или, может быть, твою старую Гемуру?

   Иди, не дури. Что он ни скажет, молчи.

   А если он спросит, что твои паничи,

   ты скажи: Лазурчик как угодно Богу,

   а Арончика мы выводим на дорогу:

   гимназист, переходит из класса в класс,

   и даст Бог…

(Входит  А р о н ч и к. Слишком мал для своих 14 лет. Заплаканные глаза. На спине ранец.)

                             Арончик? Который час?

   Отчего так рано? Боже мой!.. Боже мой!..

А р о н ч и к.

   Мне вернули прошение и послали домой.

(Плачет.)

Я х н а.

   Тебя не освободили от платы?

А р о н ч и к.

                                                               Нет.

   Директор позвал меня в кабинет

   и сказал: вам отказано, вот прошение ваше,

   идите домой и скажите папаше.

Я х н а.

   Что сказать папаше? Такой юдофоб!

   Что сказать папаше? Чтобы ложился в гроб

   и хоть не видел, как и второй растет идиотом!

(Л а з у р ч и к  хохочет.)

Я х н а.

   Мендель, иди к нему! Упроси его… да что там —

   клянчь, умоляй, ложись, целуй его сапоги,

   вой перед ним, как собака, оближь ему пятку ноги,

   не уходи без денег, не смей вернуться назад:

   пятьдесят рублей для них и теперь еще пятьдесят!

   Слышишь? Помнишь? Иди. М е н д е л ь, иди скорей,

   а не то я убью себя и тебя и наших детей!

М е н д е л ь.

   Ша, я уйду, не кричи. Арончик? Сюртук на стенке.

(А р о н ч и к  идет.)

   Теперь я должен пройти мимо буфета Хоменки,

   он начнет дразниться, начнет молоть ерунду…

Я х н а.

   Мендель, ты не идешь?!

М е н д е л ь.

   Ша, не кричи, я иду.

(Уходит. А р о н ч и к  плачет.)

Я х н а.

   Плачешь, паршивец? Ты у меня смотри!

   Зачем на той неделе имел по латыни три?

   Не мог иметь четыре? А почему не пять?

   Вот они тебя и решили наказать.

   Паршивый мальчишка, лентяй. Тройки у него завелись!

   Ты завтракал?

А р о н ч и к.

   Нет.

Я х н а.

            Иди, там есть хлеб с маслом. Давись!

(Уходит с ним. — Л а з у р ч и к  играет на губах. — А б р а м  морщит лоб, бормочет и жестикулирует.)

(Входит рабочий  Б е н я.)

Б е н я.

   Здравствуйте вам! Макара нет? Где Мотя?

А б р а м.

   Здравствуйте. Мотя там. Макара нет.

Б е н я.

   А я встретил хозяина. Идет

   и все косится вправо, где Хоменко,

   а там, как раз компания — студенты

   с девицами — четыре ром-ваниль,

   два просто ром, и два лимона и роза,

   пьют и шумят. Но это ничего,

   а попоздней, когда начнется биржа,

   вот он когда повесится. Ай, шик!

М о т я.

   Он сдается. Он пошел достать деньги. Я слышала из своей комнаты. Учитесь из этого, какую силу придает организация. Организация придает очень большую силу.

Б е н я.

   Я все хотел спросить, что это значит:

                   «И пришел с грозой военной

                     Трехнедельный удалец»,

М о т я.

   Это значит очень просто: когда французская буржуазия произвела революцию и свергла феодальный строй, ей понадобилось завоевать новые рынки; эту роль на  себя взял Наполеон. Между прочим, он напал а Россию, так как, вы знаете, в России много чернозему и вообще. Это Лермонтова; он был из помещичьей семьи, Лермонтов. Вы сидели в публичной библиотеке?

Б е н я.

   Да, с девяти. Исак и Дудя тоже,

   они сейчас придут. Они остались,

   чтоб дочитать до точки.

   пошел искать. — Ой, вот его старушка.

(Входит  м а т ь  Э з р ы. Л а з у р ч и к  смотрит на нее, смеется и уходит опять на двор.)

М а т ь  Э з р ы.

   Эзра мой не здесь?

Б  е н я.

                                        Скоро придет, его ждут.

 Сядьте пока.

М а т ь.

                          Я знаю. Таки лучше, что он не тут.

   Я себе пойду.

Б е н я.

                          Зачем же вы пришли?

М а т ь.

                          Таки верно.

   Я знаю, зачем пришла? — Ой, это кончится скверно.

М о т я.

   Ну, так я вам говорю, что не только скверно кончится, а еще сегодня до обеда Эзра вам принесет пятьдесят рублей. Хозяин сдался. Извинение при всех и пятьдесят рублей.

(С т а р у х а   плачет.)

   Что такое? Зачем надо плакать? Что это за новая мода? Удивительные нервы у теперешних людей!

М а т ь   Э з р ы.

   Пусть он уже принесет, пусть уже принесет!

Б е н я (тихо).

   Дворник опять приходит?

М а т ь   Э з р ы.

                                                               Тащил меня за ворот,

   ругался такими словами, ударил сапогом Лею —

   аж она прямо упала,  и меня вытолкал в шею

   и кричал вдогонку: жаль, байструка твоего нема!

   Если б он еще побил Эзру, я бы сошла с ума.

М о т я.

   Что значит, какое он имеет право?

М а т ь   Э з р ы.

   Я только просила: милый господин Егор,

   не трогайте больше Лею… — Когда у нас был заезжий двор,

   так наш дворник, бывало, не смеет поднять глаза́,

   с покойным мужем, бывало говорит без картуза,

   а когда увидит меня, так «пани балабуста», —

   а теперь…

(Плачет.)

                 И чего я ушла? В целом доме пусто,

   все люди на работе, старших никого нет —

   он все цепляется к Лее… девочке пятнадцать лет…

Б е н я.

   Ого… Смотрите, чтоб Эзра не заметил. Он — такая спичка,

   если он еще это увидит, будет большая стычка,

   может случиться несчастие.

М а т ь   Э з р ы.

                                              Не дай Бог, он бы того убил…

   Я вообще боюсь… Что значит: хозяин уступил?

   Эзра останется на фабрике? Будет работать здесь.

   Когда он говорит о хозяине, то трясется весь,

   он делает такие глаза, у него прыгает рот —

   я же знаю, Эзра огонь, пусть он лучше уйдет…

М о т я.

   Сходка постановила, что ему нельзя оставаться — оттого же хозяин должен ему заплатить за пять месяцев вперед… Вот он идет, кажется, ваш Эзра… Нет, это Исак и Дудя. Так что можете не беспокоиться, идите домой и посидите с вашей Леей, а скоро придет Эзра, и вы заплатите дворнику и наплюете ему в придачу полные глаза.

(Входят Исаак и Дудя — рабочие.)

И с а а к.

   Что (здравствуйте) Макара нет?

Д у д я.

                                                                Макара

   нет? Здравствуйте. Что нет Макара?

М а т ь   Э з р ы.

   Я таки пойду домой. Не говорите, что я была,

   не рассказывайте ни слова про эти домашние дела,

   только пусть он сейчас придет после вашего заседания.

   Я пойду подожду — если впустят. Ну, до свидания.

И с а а к.

   Что тут она рассказывала?

Б е н я.

                                                     Э!

И с а а к (понял).

   Ну, да. Само собой. А где иначе?

   У нас? У вас? У Дуди? «Лейся вдаль»…

(Он в духе. Видно, что переполнен внутренним ликованием; Д у д я  и  Б е н я  тоже.)

Д у д я.

   Ну, и жара. Хоменко растянул

   большой навес, поставил три скамейки

   и только что послал еще за льдом.

М о т я (стремглав у окна).

   Ой, в самом деле, смотрите, солнце!

И с а а к.

   Где живодер?

Б е н я.

                              Пошел за капиталом.

И с а а к.

   А ведьма?

Б е н я.

                       Там.

И с а а к.

                                    Он мог за эту ночь

   передумать.

Б е н я.

                           Нет, не передумал.

М о т я.

   Теперь уже наверно не передумает. Солнце, да еще пятница, да Хоменко перед носом… Этот Хоменко особенно кстати. Клин клином вышибай. Капиталистический строй полон таких внутренних противоречий.

(Пауза.)

И с а а к (сияюще смотрит на Дудю).

   Ай, хорошо!

Д у д я (хлопает его).

                           Ай, хорошо!

(Хлопает его по спине.)

Б е н я (сияющий).

                                                    Ай, шик!

   Я кто такой? Исак. А это? Беня.

   А это? Это Дудя. Ну, спросите:

   едят они по будням мясо? Нет.

   А по субботам? Э! Но может быть

   у них штаны не в дырках? Извините,

   еще в каких. — А все-таки, кто взял?

   Кто победил? Пред кем  о н и   дрожат?

   Пред Беней! Перед Эзрой! Пред Исаком

   и перед этим Дудей! — «Лейся вдаль!…»

   Досада, нет Макара.

Д у д я.

                                          Знаешь что?

  Мне кажется, еще вот-вот немножко —

   я полечу высоко над землей

   и буду самый сильный, самый страшный

   и все смогу!

(Капризным тоном.)

                                     Пускай придет Макар…

   Мотя, скорей, зачем Макара нет?

М о т я.

   Я таки беспокоюсь. Но вам надо спросить о чем-нибудь?

Можете спросить у Абрама. Спросите у Абрама.

И с а а к.

   У цадика? Он занят важным делом —

   он в небе ловит ангелов за хвост,

   грешно будить.

Д у д я.

                                 Экстерн Абрам скупой:

   столько прошел — начитанней Макара…

И с а а к.

   Начитанней Макара? Ты дурак.

Д у д я.

   Ты сам дурак. Макар мне говорил,

   спроси его. Но что, когда скупой…

М о т я.

   Представьте себе, он сегодня вдруг заговорил. Обещал рассказать мне какую-то историю про Божью коровку… или про жука, я не помню, что-то непонятное. Абрам, может быть, вы наконец, разговоритесь?

(Он молчит.)

   Э! Бог с ним. Скажите лучше, Исак: что ваш братец? Еще не успокоился?

И с а а к (хмурясь).

   Нет. Я его просил: не говори,

   ведь я тебя не трогаю, не трогай

   и ты меня. Так нет-те же, он нарочно

   въедается в печенку. Я и сам

   не посылаю в лавочку за словом,

   но ведь и я не Каутский — подчас

   таки сижу в калоше. — Где Макар?

М о т я.

   Что вы обращаете внимание? Испорченный мальчишка, подслушал несколько слов и делает из них фокусы. Плюньте на него.

Д у д я (хмурясь).

   А мне Мирон опять прислал открытку.

М о т я.

   Что он от вас хочет? Вам же тогда Макар объяснил. Вы ему написали?

Д у д я.

   Я написал. (С авторской скромностью):

                        Я так ему писал:

   Не надо мне Чикаго, у меня

   Хватает здесь на бублик и тарань,

   И я хочу бороться за свободу. —

   Так он прислал открытку…

(С досадой.)

                                                Где Макар?

М о т я.

   Я таки не знаю, отчего нет Макара. Кажется, я побегу.

(Входит   М а к а р.)

М о т я.

   Наконец, ваше благородие.

И с а а к.

   С приехалом!

Б е н я (радостно).

            Вот и отлично!

Д у д я (сияющий).

                                        Уй!

М а к а р.

   Что слышно?

Б е н я.

                          Все в порядке.

И с а а к.

                                                       Живодер

   пошел достать фисташки.

Д у д я.

                                                      Победили!

М а к а р.

   Так, значит не раздумал. Эзры нет?

М о т я.

   Он пошел с утра искать новой работы. Обещал быть вовремя. Если хотите, я побегу.

М а к а р.

   Зачем бежать? Не надо. Посидим,

   я издали. — Экстерн Абрам, здорово.

(Садятся кружком. Рабочие стараются быть поближе к   М а к а р у   и улыбаются от уютного чувства.)

М а к а р

 (ласково, глядя поочередно в глаза).

   Ну, что? Довольны?

И с а а к.

                                         Ой, Макар!

   Я сам не свой. Я сам себе не верю.

   Подумайте! Такой большой пожар,

   земля перераждается, дворцы

   шатаются, князья и богачи

   дрожат в своих палатах, новый мир

   идет н них войною, — а на дне,

   на самом дне, у корня, у машины,

   которая всему дет толчок,

   кто там стоит и крутит колесо?

   Такой Исак и Дудя!

Д у д я (гордо).

                                          «Лейся вдаль!…»

А б р а м (вдруг поднимает голову).

   Фальшивите. Не надо.

Д у д я.

                                              Наплевать!

М а к а р.

   А Беня? Все читаете стихи?

   На то жених. Когда придем плясать

   на пролетарской свадьбе? Не тяните.

Б е н я.

   Я знаю?… Мать смутила.

М а к а р.

                                                Что такое?

Б е н я.

   У нас ребенок болен, так она

   ходила с ним в лечебницу. Понятно,

   там говорят: лекарство, то да се…

   Э, доктора. — Ну, вот она вернулась,

   сидит себе сидит, и говорит:

   ой, берегись мой Беня, — если вдруг

   такой малыш посмотрит на тебя

   в голодный день голодными глазами

   и будет в них написано: за что?

М а к а р.

   Пройдите вы по улице теперь

   в любой подвал и там в любую дверь:

   везде глаза, из каждой щели сто,

   и все они горят одним «за что?»

   Весь мир — один сплошной голодный ров…

   Бросайте в мир чем больше бедняков!

   Бросайте их без счету, не ропща,

   и пусть идут, как в пламя саранча,

   пусть до́ верху набьют трупами рвы, —

   чтоб по телам прошли на приступ вы!

М о т я.

   Поняли? Количественный рост производительного класса есть необходимейшая предпосылка социального переворота. Это очень просто.

И с а а к.

               Так я ему скажу!

М а к а р.

                                            Кому?

И с а а к.

                                                          Да вот

   мой младший брат…

М а к а р.

                                        А, знаю.  Э т о   с ним

   уже давно?

И с а а к.

                       Какое? В прошлый Пурим

   еще ходил к портному, был на бирже

   свой человек, и дома иногда

   читал нам вслух. Читает, как студент.

   И не дурак — запомнил все слова,

   и как теперь заспорит, да насядет,

   то я молчу, как дурень…

М а к а р.

                                                Что ж он, вор?

И с а а к.

   Вор… И потом… Недавно я смотрю —

   он достает шикарный папиросник

   и говорит: подарок… от одной…

   ну, девушки…

Б е н я.

                            У Эзры есть сестра,

   хорошенькая девочка; так Эзра

   его на днях чуть-чуть не задушил —

   черт знает что…

И с а а к.

                                   А с ним заговори,

   он над тобой смеется. — Кушай, кушай

   хлеб со слюной, — вари, вари сироп,

   его другие выпьют, а потом

   ты будешь мыть стаканы. Мой стаканы,

   он говорит. А я, он говорит,

   сам пью сироп, и баста. Почему

   не надо красть? Где сказано, что это

   не тот же труд? И почему нельзя,

   чтоб девушка собою торговала?

   Что, тело не ее, или кому

   от этого обида? — Ну, и вот,

   он у нее защитник, и за это

   деньги берет, за риск и труд, как всякий,

   и почему нельзя? — И я молчу.

М а к а р.

   Да он прав. Конечно можно.

И с а а к.

                                                        Можно?

М а к а р.

   Все можно.

И с а а к.

                          Все?

М а к а р.

                                   Да, все. На свете нет

   добра и зла. Но есть одно важнее —

   добра и зла, и правды и неправды;

   это — нужда, единственный рычаг,

   единственная сила, за которой

   останется в последний день борьбы

   последнее решающее слово.

   Как бережет солдат свою пороховницу,

   так мы должны беречь в своей душе

   отчетливое, острое, как нож,

   сознание безжалостной нужды,

   ведущей нас к победе. — Тот кто струсил

   и предпочел обманывать нужду

   копейками, украденными сзади,

   или рублем, полученным за ночь, —

   тот против нас, он враг, он злей врага,

   он подмочил наш порох, он — предатель!

М о т я.

   Вы поняли? Как проституция, так и воровство являются клапанами, отводящими энергию масс в сторону от естественного русла. Это очень просто. — А вот, Дудя получил опять от Мирона какую-то открытку. Этот Мирон ему жить не дает, опять зовет в Чикаго.

М а к а р.

   Но вы ему писали?

Д у д я (с авторским смущением).

   показывал.

М а к а р. (вспоминая).

                                                  Про бублик и тарань

   и русскую свободу?

Д у д я.

                                          Ну, конечно.

М а к а р.

   А он?

Д у д я.

   А он… смотрите, что прислал.

М а к а р (читает).

   «Ой, Не будет ни свободы, ни бублика,

   ни тарани хоть в день по кусочку,

   а здесь готовая республика

   за сто рублей в рассрочку».

Д у д я.

   Такой дурак! Семь долларов, он пишет,

   Псс! Я семь дней не согласен голодать

   за вот такое утро, как теперь,

   когда не знаешь, есть ли кто на свете,

   сильней меня. — Семь долларов в неделю,

   нашел, чем заманить.

Б е н я.

                                              А это сколько

   по нашему?

Д у д я (с запинкой).

                           Четырнадцать рублей.

Б е н я.

   Таки цена.

Д у д я (в раздумьи).

                        Положим, и бегут,

   ой, как бегут. У нас там под заставой,

   как из Египта. Бебехи на тачку,

   сверху детей на бебехи, прощай,

   пиши открытки, чмок и нет соседа.

   Пройдите всю заставу — нет семьи,

   чтоб не ждала письма. И разговор

   у всех такой. Понятно, молодежь

   о принципах; но старшие, лет тридцать, —

   только и слышно: доллары, да марки,

   да Ливерпуль и бизнес. Ой бегут,

   ой, как еще бегут… — Я не поеду,

   но собственно…

М а к а р.

Что собственно?

Д у д я.

                                Я знаю?

   Ей богу, я не знаю почему.

   Вы помните, в дискуссии на днях

   вам кто-то сверху крикнул: у рабочих

   нет родины, — так вы ему сказали:

   неправда, ложь, — у нас чужбины нет,

   а родина рабочего просторна,

   как целый мир — зовут ее борьба,

   и он везде, как рыба в море, дома!

   Так почему ж? Т а м   разве нет борьбы?

   Там разве нет рабочего народа

   с его нуждой? Я мог родиться там,

   родился здесь — не все равно ли, где?

   Что меня держит здесь? Я не поеду,

   но — почему?

М а к а р.

                           Не знаю.

И с а а к.

   Вы?

М а к а р.

            Я не знаю. Дайте мне на выбор

   быть год в тюрьме и месяц на свободе

   и так всю жизнь, но здесь — или уйти

   и жизнь борцов на полной вольной воле —

   я не уйду отсюда. Не хочу.

   Я здесь хочу. А почему — не знаю.

М о т я.

   Ну, у меня есть более консеквентный ответ. На поездку нужно две недели, и мне жалко отнять две недели у борьбы с капитализмом. Очень просто.

(Из типографии выходит   Г о н т а.)

Г о н т а (Абраму).

   А, здравствуйте! Ну как?

(Макару.)

                                                Мое почтение!

М а к а р.

   Здравствуй.

А б р а м.

                        Присядьте!

(М о т я  делает недовольный жест, р а б о ч и е  хмурятся.)

Г о н т а.

                                              Что вы, не хочу

   расстраивать беседу. Посмотрите,

   как на меня те юноши глядят —

   брр!.. Я пойду.

(Осматривается кругом.)

                                Ага. Я уж успел,

   идя сюда, узнать о забастовке

   на фабрике искусственных шипучих

   вод Менделя Квартала. В переулке

   огромная сенсация. — Вот, значит,

   арена распри классов, поле битвы

   для двух миров, одна из мастерских,

   где строится грядущее… руками

   вот этих милых юношей. Мала.

   Имею честь, должно быть лицезреть

   всю фабрику, не так ли?

Б е н я (простодушно).

                                                Нет, не всю,

   еще придет четвертый наш товарищ.

Г о н т а.

   Сам Мендель?

Б е н я.

                              Нет — ведь я сказал «товарищ».

Г о н т а.

   Чем Мендель не товарищ?

(р а б о ч и е   вскакивают).

И с а а к.

                                                       Что такое?

   Вы слышите?

(Входит Эзра.)

                            Ты это слышал, Эзра?

   Он говорит, что Мендель — живодер

   и мы с тобой — что мы одно и тоже,

   нет разницы, товарищи, ты слышишь,

   он говорит…

(Обрывается от волнения.)

Э з р а.

(сильно утомлен, нервен; сначала говорит вяло и медленно).

                             Пускай он говорит.

(Оглядывает   Г о н т у.)

   Такой пиджак в Америке, должно быть,

   за долларов пятнадцать? И сидит

   как вылитый. — Скажите, вы нам тоже

   товарищ?

(Садится.)

                     Ну… искал и не нашел.

   Нет ничего. Где… тот?

Б е н я.

                                            Сейчас вернется

   и… словом, как решили.

Э з р а

                                                  Лишь бы скоро.

   Чтоб я поменьше должен был глядеть

   в его лицо… в его лицо с глазами

   И с бородой и ртом его…

(Г о н т а   делает движение, чтобы уйти.)

                                                    Что? Как?

   Кто? Мендель мне товарищ. Этот Мендель

   с его лицом, и носом, и штанами,

   с его паршивой пуговицей здесь,

   с его женой и с рыжей бородавкой

   его жены? Она, и он, и я?

   Мы не одна порода. Я не знаю,

   кто я такой, но я не то, что он.

   Он человек? Так значит я собака,

   я не кричу, я лаю. Он еврей?

   Тогда я гой, я выкрест, я погромщик,

   не знаю кто, но я не то, что он,

   вы слышите?

Г о н т а.

                             Я слышу, там далеко,

   на Западе, я тоже видел бой

   между трудом и золотом, и слышал

   народный гнев и ненависть низов.

   Но ненависть звучала там иначе,

   была как гром, охватывала мир

   одним размахом крыльев — а у вас

   она визжит и тощими руками

   цепляется за пуговицы. Впрочем,

   вы, кажется, не в духе, — виноват,

   я говорю не вам, а тем вождям,

   что дали вам игрушки, для которых

   мы с вами слишком бедны, — дали пушку

   и учат нас палить по воробьям

   с торжественными лицами героев

   из кукольной комедии.

И с а а к (вне себя).

                                               Макар!

М о т я.

   Скажите ему, как следует, что за нахальство?

Г о  н т а.

   Я иду, и поле за тобой,

   громи во всю. Мы встретимся потом

   на площадях!

М а к а р (спокойно).

                             Я здесь тебя не стану

   громить, и там, на площади, должно быть,

   тоже не стану. Все твои слова

   для их ушей напрасны, между вами

   нет мостика. Пиши в своей газете

   все, что угодно. Тех, с кем ты споешься,

   дарю тебе.

Г о н т а.

                         Ты гордо говоришь,

   но эта фраза — копия, как все,

   чем ты живешь, как барская сигара

   в зубах у мужика: ты куришь сам

   и учишь их. О, да, еще не скоро

   пойдут они за мной, это понятно —

   мне нечего дарить им, потому что

   я не курю чужих сигар!

А б р а м (почти про себя).

                                               Мм-да.

(Стоит у двери, загораживая выход и пристально смотрит на   Г о н т у. Негромко.)

   Есть у меня до вас один вопрос…

Г о н т а.

   Какой вопрос?

А б р а м.

                              Нет… После.

Г о н т а (внезапно смутившись).

                                                      До свиданья.

(Уходит. Пауза. М а к а р    пожимает плечами, садится и правит корректуру подпольного листка.)

М о т я.

   Черт знает что. Какие у вас к нему вопросы, Абрам? Я бы вам советовала не компрометировать себя такими знакомствами.

Э з р а.

   А ну его ко всем чертям. Где тот?

(Входит   Я х н а   и заплаканный   А р о н ч и к.)

Я х н а.

   Вот так я тебя люблю. А то все отговорки.

   Даст Бог, завтра пойдешь в гимназию — на зло получи

                                                              все пятерки.

А р о н ч и к (всхлипывая носом).

   Но они тут сидят.

Я х н а.

                                  Так они помолчат две минутки.

   Человек занимается, это ж не то что шутки.

М о т я.

   Другое дело. Когда я нанимала комнату, вы меня предупредили, что летом Арончик занимается в коридоре, потому что прохладнее. Это понятно. Занимайтесь, Арончик.

А р о н ч и к

(рисует на доске равнобедренный треугольник и говорит, всхлипывая носом.)

   Дан равнобедренный — положим АВС;

   опустим высоту и ставим О в конце,

   и нужно доказать, что угол у вершины

   разделит высота… ой!.. на две половины.

   Образовались теперь из одного

   два треугольника: один есть АВО,

   другой же СВО. Рассмотрим эти обе

   фигуры и найдем, что…. ой!… что так как ОВ

   есть перпендикуляр, то перед нами два

   прямоугольных треугольника. ВА,

   как нам известно по условию задачи,

   равняется ВС. Гипотенузы, значит,

   равны между собой, а катет есть ОВ,

   он общий, значит он и равен сам себе,

   и треугольники…

Я х н а (дает ему по рукам).

                                 Зачем же мел на блузе?

А р о н ч и к (всхлипывая).

   …Равны по катету и по гипотену-у-зе.

   А так как в равных треугольниках должны

   все соответственные части быть равны,

   то третьи стороны: одна СО, другая

   ОА — равняются друг другу. Принимая

   же во внимание, что угол ОВА

   и угол СВО равны, как два угла,

   расположенные напротив данных линий, —

   мы заключаем… ой!.. Что угол при вершине

   В разделен на половины высотой

   ВО — что доказать и требовалось… ой!..

(Плачет. Я х н а  целует его в лоб; он, всхлипывая, уходит; Я х н а  гордо проходит по коридору и скрывается в другую дверь. Р а б о ч и е   слушали очень внимательно и, видимо, не без сочувствия. — Пауза.)

М о т я (почти сочувственно).

   Его сегодня отправили домой из гимназии. Идиотская привычка — непременно откладывать уплату за правоучение на самый последний срок. Удивительные люди. — Но я не понимаю, что он застрял? Где живет его брат? Я побегу.

Э з р а.

   Хоть поскорей… И эта процедура

   с проклятым извинением — опять

   услышать его голос… Неужели

   без этой всякой китайщины нельзя?

М о т я.

   Я вас не понимаю, Эзра. Вы ужасно легко поддаетесь эмоциям, это я вам давно хотела поставить на вид. Человек вам дал оплеуху — ведь это принципиальное дело. Вы, может быть, и денег не возьмете, чтобы не пачкаться?

Э з р а.

   А я б таки не взял, когда б не мать.

М о т я.

   Да, мать…

(Б е н я   делает ей знак.)

   И не в матери вашей дело, а в принципе. Если рабочий уходит по вине хозяина, хозяин должен уплатить ему вперед количество месяцев определяемое особым соглашением сторон. Это закон природы. Спросите Макара.

М а к а р (за корректурой).

   Присоединяюсь.

(Со двора вбегает Л а з у р ч и к.)

Л а з у р ч и к (хохочет).

   Хоменко — батьке — две дули —

(Показывает.)

М о т я.

   Ой, хозяин идет? Господа, он идет.

(Входит Мендель. Лицо искажено, руки трясутся. За ним  А р о н ч и к. Из другой двери выбегает  Я х н а  и впивается в мужа глазами. М а к а р  встал.)

Я х н а.

   Есть?

М е н д е л ь (раздраженно).

            Есть, есть, есть. — Ну, будем кончать. Надоело.

Я х н а.

   Сколько?

М е н д е л ь (кричит).

                    Есть, говорю!

(Я х н а   отступает.)

                                            Дай раньше кончить дело,

   не морочь голову, Яхна. Что я вытерпел там,

   и потом здесь, на улице… Кончить, ко всем чертям!

М о т я.

   Один момент.

(Осматривает группу. Подходит к  А р о н ч и к у  и за рукав переводит его на другое место.)

   Он стоял здесь. Можете начинать.

М е н д е л ь (хочет начать).

   Эзра…

(Обрывается, сопит, настроение падает. К нему возвращается обычный тон.)

В Талмуде стоит про нашего пророка Моисея:

когда он убил египтянина, как тот колотил еврея,

и убил того египтянина и зарыл тело в песок,

и потом бросился бежать и пробежал небольшой кусок, —

вдруг он видит тачку с тяжестью, и под тачкой большую драку:

еврей повалил еврея и бьет его, как собаку.

И заплакал Моисей, и спросил его: для брата у тебя палка?

Так тот помолчал и сказал ему: а разве мне не жалко?

Бьем мы друг друга за то, что мы оба прикованы к тачке.

Эзра, я тебя помню, когда ты еще был — вот;

(Показывает невысоко от земли.)

ты меня тоже знаешь, слава Богу, не первый год;

я видел твою муку, ты видел мою муку;

ты думаешь, я тебя ударил? Наше горе мне подняло руку.

Ты человек порядочный, отрицать упаси меня Боже,

но я с тобой не могу, и ты со мною тоже,

может быть, ты виноват, может быть, моя вина —

все равно, извини меня. Я прошу прощения. На.

(Подает ему деньги. Э з р а   берет.)

Я х н а (тревожно).

   Где еще пятьдесят рублей?

М е н д е л ь (глухо).

                                                  Он больше не дал.

Я х н а (вне себя).

                                                                                        Убийца!

М е н д е л ь (глухо).

Яхна, ты женщина. У Хоменко народ толпится.

Посмотри. Я не могу. Моей фабрике двадцать лет.

Что ты от меня хочешь, Яхна? Возьми у них пистолет,

они имеют, возьми, всади мне сюда пулю!..

Когда я проходил назад, он показал мне дулю,

там сидели студенты, они хохотали вслед.

Фабрика стоит, как могила. Я работаю двадцать лет.

К кому еще пойти? Где еще стоять на коленях? —

Исак, идите за льдом. Скажите, чтоб дали без денег.

М о т я.

   Конечно, нельзя останавливать производство. Это абсурд. Эзра, идите домой, вас там очень ждут.

Я х н а (неистово).

Беги, беги скорей. У тебя есть железная касса?

На, возьми еще с собой кусок моего мяса.

Арончик, отдай ему бляху, сними герб с твоей шапки,

отдай ему твой ранец, отдай тетради и папки,

вытри доску, не нужно, теперь ты вольный казак,

подойди к твоему брату, стойте рядом, вот так!

Что же ты не бежишь? Хочешь ехать? Поезжай!

Я побегу за дрожками, ты мне дашь пятак на чай?

Я ж обещала Лазурчику мяч, ну так что ж такое —

я куплю два мячика, теперь у меня их двое!

Э з р а (в исступлении).

   Ступайте вы все к чертовой матери!

(Швыряет деньги на стол и бросается вон.)

М о т я.

   Эзра!! Это против постановления сходки!! Я протестую!

М а к а р (смотрит на дверь).

   Ушел.

(Пожимает плечами, хмурит брови.)

Ну, прощайте.

(Уходит. М о т я  убегает к себе. И с а а к, Б е н я  и   Д у д я с понуренными головами идут в помещение фабрики. А р о н ч и к  жмется у стенки. Л а з у р ч и к  играет губами. А б р а м   молчит и приглядывается. Я х н а плачет. — М е н д е л ь  опустил голову и гладит свою бороду.)

(Пауза.)

М е н д е л ь (неверным голосом).

   У женщин какая-то странная натура.

   Что ты плачешь, Яхна, ты, набитая дура?

   Забастовка на фабрике Менделя Квартала

   окончилась победой капитала.

Л а з у р ч и к (смеется).

Гы-гы…

———————————————

---

*) Простак
**) На жаргоне «поди прочь».

ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ

Улица партийной биржи. Невысокие дома испещрены вывесками: «Фабрика искусственных шипучих вод и буфет Менделя Квартала, «Фабрика бумажных мешочков Наума Грайзмана сыновей», «Фабрика каучуковых штемпелей А. Б.Цикерзиса», «Фабрика чернил Х. Антокольского», «Типография Прогресс», «Фотография Рафаэль», «Бакалейная торговля», «Табак», «Восточные сладости», «Кафе Уганда», портной, сапожник, еще портной, еще сапожник… Между вывесками наклеены свежие и полусорванные прокламации. На углу газетный киоск. Посредине, между домами, неширокий проход в глубину, ведущий к каменному парапету аршина в полтора вышиной. Там спуск. — На закате. Биржа кишит молодежью: рабочие, приказчики, экстерны, десятка полтора интеллигентов из общества, девицы. Только перед буфетом Менделя Квартала кучка хозяев. Среди толпы ходит  Э к с т е р н  А б р а м, всматривается, вслушивается и жестикулирует сам с собою. Когда занавес подымается, все толпятся у спуска и прислушиваются, вытянув головы.

Г о л о с а.

   Тише!.. Тише!.. Тише!

(Напряженная пауза. — Вдруг снизу доносится глухой далекий рев человеческой массы.)

Ура! Да здравствует! Долой!

(Бурные аплодисменты, свист, крики, переходящие в гул, в котором ничего нельзя разобрать. Он понемногу затихает. Потом вдруг опять: очевидно, какая-то сенсация, шум усиливается.)

  Что такое? В чем дело? Тише!

Г о л о с.

Сюда идут!

(Движение паники.)

Э к с т е р н  К а у т с к и й (на тумбе).

Товарищи! Товарищи! Успокойтесь! Никто сюда не идет!

(Медленно смолкают.)

К а у т с к и й.

   Просто нам сообщили, что главный спуск уже занят солдатами и никого больше не пропускают.

Г о л о с а.

О-о-о-о!..

К а у т с к и й.

Чего и следовало ожидать раньше. По-видимому, борьба вступает в серьезный фазис. Призываю товарищей и граждан к самообладанию и мужеству. Близится великая минута.

Г о л о с а.

Браво! Отлично! Да здравствует! Долой!

Э з р а (на тумбе).

Товарищи! Единственный спуск, который пока свободен, вот этот. Кто вниз пусть торопится.

Г о л о с а.

Верно!

Э з р а.

Только с пустыми руками туда не стоит идти. Готовится большая свадьба.

Г о л о с а.

О-о-о-о!

К а у т с к и й (на тумбе).

Товарищи! Я должен высказаться против. Внизу уже и без того наших достаточно. Нельзя оставить город без политического фермента. Город сегодня должен сказать свое слово.

Г о л о с а.

Верно!

Э з р а.

Как хотите, я все-таки пойду.

Д у д я.

Подожди Макара. Я слышал от девиц, он должен сейчас прийти. Они с двух часов заседают.

Т о в а р и щ  Р а ш е л ь.

Макар тоже собирается вниз. Он еще не был.

И с а а к.

Ему не надо вниз. Это глупо.

Э з р а.

Я его подожду Во всяком случае он сам-один не может идти.

 Д е в о ч к а (Хватает Эзру  за руку).

Эзра! Эзра! Как хорошо сегодня, правда хорошо? Вва!

Э з р а.

Ты откуда, Лея?

Л е я.

Я была внизу! Ейбогу я была внизу! Я все видела! Я даже говорила речь. Ейбогу я сказала речь?

Э з р а.

Лейка, это же неправда.

Л е я.

Накажи меня Бог! Даже они так аплодировали. Ейбогу, чтоб я не сошла с этого места.

Э з р а.

Не зли меня, Лея. В такой день не надо врать. Убирайся домой.

(Лея от него ускользает и теряется в толпе.)

Г р а й з м а н (в группе хозяев).

Ну-ну. Еще посмотрим, чем это кончится.

Р а ш е л ь.

Чем?

Г р а й з м а н.

Ну-ну. Вот посмотрим.

Р а ш е л ь.

Да что с вами разговаривать. Ваша песня спета. Стойте себе в уголочке с вашей компанией и молчите.

М е н д е л ь.

Мсье Грайзман, не спорьте с ними. Зачем спорить?

(Шум, движение.)

Г о л о с а.

Что такое? Тихо! Ша! В чем дело?

К т о — т о  и з  д а в к и.

Вот он говорит, что ему говорили наши, что серые говорили, что если им прикажут стрелять вниз, они будут стрелять в городе.

Г о л о с а.

Браво! Да здравствует! Долой!

Г р а й з м а н.

Что значит браво? Ведь это же может попасть! Упаси Бог, ведь это может попасть в глаз.

(Над ним смеются.)

М е н д е л ь.

Мсье Грайзман, не надо.

Г р а й з м а н.

Ну-ну.

Э з р а.

Я даже листка сегодняшнего не видел. У кого листок?

И с а а к.

На.

Э з р а.

Это не листок, это что такое? Что за «Маяк»?

И с а а к.

Ах, да. Вот листок Это? Это Гонта рекламирует про свою газету. На той неделе выйдет первый номер.

Р а ш е л ь.

На той неделе? На той неделе ему останется только эмигрировать на луну со этой газетой. Здесь он уже не найдет читателей.

Э к с т е р н  Л а с с а л ь.

У вас объявление !Маяка»? Дайте на минуту.

Э з р а.

Берите совсем. Я не интересуюсь. Абка! Цви! У меня сегодняшний листок, идите сюда.

Л а с с а л ь.

Товарищ Зинаида, вы спрашивали объявление «Маяка», вот объявление «Маяка».

Э з р а (в группе налево).

«Великий день настал. Не надо лишних слов.

Со дна народного грозой идет свобода.

Вам первым суждено из русских городов

Ее приветствовать у входа.

Пусть видит родина, что честь вам по плечу!

Очнитесь пред лицом торжественной минуты!

Вам нечего терять. Сорвите с жизни путы,

или, ненужную швырните палачу.

Не надо громких слов, но именем России

проклятие тому, кто струсит в этот час —

и знайте: с вами ли, без вас, иль против вас

мы открываем бой, мы цвет рабочих масс,

за торжество демократии —

(Переворачивает листок.)

поскольку мыслима, само собой , она

при доминирующем в наши времена

экономическом и социальном строе».

Потом — да здравствует и разные долои.

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч к и к (авторитетно).

Очень хороше. Кратко — и сказано все, что полагается.

Д е в и ц а  З и н а и д а

(в группе направо пробегая объявление «Маяка»).

По моему, этого человека надо бойкотировать.

Л а с с а л ь.

Нет, я бы теперь потащил его за уши вниз. Пускай смотрит, пока желчь не разольется.

И с а а к.

Он внизу, его кто-то видел.

(Шум.)

Г о л о с а.

Мотя пришла снизу. Мотя! Товарищ Мотя! Товарищи, тише!

М о т я (на тумбе).

Ой! Я устала. Товарищи! Настроение массы достигло апогея интенсивности.

Г о л о с а.

Браво! Ура! Да здравствует!

М о т я.

Наши отлично работают. Каждая бочка превращена в трибуну. Успех констатируется единогласно самыми объективными наблюдателями. Я говорила с ящика на старой пристани перед толпой грузчиков: они были в восторге, они меня целовали — видите, я вся помята.

Г о л о с а.

Молодец Мотя! Да здравствует!

Р а ш е л ь (строго).

Вопрос: молва тут пронеслась,

что будто наши там, боясь

спугнуть мещанский элемент,

скрывают классовый момент?

Г о л о с а.

У-у-у…

М о т я.

Я должна это категорически опровергнуть. Я только в одном случае заметила некоторое уклонение: на старой пристани оратор выразился, что буржуазия в данном случае должна пойти рядом с нами.

Г о л о с а.

Ого-о-о!..

М о т я.

Но я немедленно потребовала слова и внесла необходимые поправки: что не рядом, а вслед. Аудитория выразила полную солидарность с этим мировоззрением: так, например, один грузчик закричал: все они собачьи дети.

Г о л о с а.

Здорово! Хорошо! Так их!

Г о л о с.

Да здравствуют грузчики!

Т о л п а.

Да здравствуют грузчики! Долой!

В   т о л п е   п о ю т.

Братья и сестры во имя труда!

Все, кто без дому, без крова, сюда!

Взвилось ваше знамя с победным напевом,

окрашено кровью, развеяно гневом.

Перед великою жатвой

страшной клянемся мы клятвой:

слезами и кровью,

враждой и любовью

клянемся!

М о т я (хватает Абрама за руку).

Ну? Ну?

А б р а м.

Так они вас там целовали, Мотя?

М о т я.

То есть я вам говорю, чуть не задушили. Ну?

А б р а м.

Что?

М о т я.

Теперь вы тоже еще не знаете, какую песню петь?

А б р а м.

Да… у меня все крутится мотив,

Здесь, на зубах. Такой какой-то странный.

М о т я.

Какой мотив? Пойте с нами Клятву.

А б р а м.

Нет, крутится другой. Совсем другой.

(Сильный шум.)

Г о л о с а.

Макар! Здравствуйте, Макар! Да здравствует товарищ Макар! — На тумбу! На тумбу! На тумбу! Тихо! Товарищ Макар говорит!

М а к а р (на тумбе).

Товарищи! Привет и поздравленье

С великим днем!

(Овация.)

Я расскажу вам русскую былину.

Жил богатырь, мужицкий сын Илья.

Он много лет, не разгибая спину,

Сидел в углу отцовского жилья.

По всем дорогам рыскали татары,

в лесу царил разбойник-Соловей:
Илья сидел, Илья глотал удары,

и не было заступы у людей.

И вот пришел незнамый странник Божий,

безыменный калика перехожий,

сказал: «вставай, настала череда» —

и встал Илья, плечом могучим двинул,

татарскую державу опрокинул

и Соловья с семи дубов низринул —

(Бурные рукоплескания.)

а странник тот ушел, пропал и сгинул,

неведомый откуда и куда.

И это все. Ни песен о калике,

ни памяти: пришел, позвал — и нет.

А между тем он был герой великий,

отважней всех чье имя помнит свет.

Уж на него ль не зарились татары?

И Соловей в глуши своих лесов

не на него ль придумал злые кары

и посылал в облаву слуг и псов?

Он от собак ушел и от холопей,

он хитрого татарина провел,

прошел сквозь тучи стрел, сквозь строи копий,

он забутил пески зыбучих топей,

он прорубил дубравы — и дошел!

В том подвиге невидном и негромком

Вся жизнь его: пришел, позвал — и нет.

Но он — герой. И вам — его потомкам —

от родины спасибо и привет!

(Бурная овация, крики, песня.)

И с а а к.

Макар, Макар, ой, кто вас научил

так подымать на крыльях человека!

Д у д я.

Велите мне хоть что-нибудь, Макар,

ну, что-нибудь велите.

Э з р а.

Я хочу

с вами пойти, Макар. Я хочу с вами.

К а у т с к и й.

Да зачем ему вниз, этого недоставало. Мы не пустим.

Т о в.  З и н а и д а.

Ни за что не пустим.

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч и к.

Не пустим, и баста.

М о т я.

Я полагаю, что непоявление Макара может произвести нежелательное впечатление на массы. Макар, идите. Макар, не делайте глупостей. Эзра, вы отвечаете за него.

Э з р а.

З каждый волос!

Г о л о с а.

Я тоже! — Я тоже!

М о т я.

Больше никто. Внизу наших достаточно. Главное не там, а здесь. Макар и Эзра, идите.

(Они идут.)

Макар!

(Макар останавливается).

Не делайте глупостей.

(Макар и Эзра уходят в спуск.)

К а у т с к и й (Вдогонку).

Мы ждем от вас сигнала!

Л а с с а л ь.

Ша! Они опять кричат!

(Снизу опять доносится рев невидимой толпы. — Овация.)

Р а ш е л ь.

Ну, что, мсье Грайзман?

Г р а й з м а н.

Ну-ну. Я разве против? Я очень рад.

В сущности, кто из нас не социал-демократ?

Р а ш е л ь.

Вот как, вы — эсдек? Мсье Цыцкеркис тоже?

Ц ы ц к е р к и с.

То есть, эс-дэ значит, чтоб все шло по правде божьей,

и всем чтоб было хорошо и чтоб каждый спокойно торговал,

то почему нет? И вы  тоже, правда, мсье Квартал?

М е н д е л ь.

Я вам скажу. В субботу в бесаме́дреш вышел спор:

один за Палестину, другой наперекор.

Так я им сказал: не ссорьтесь, кригт зих нихт умзист, —

собственно говоря, кто из вас  н е  сионист?

И они таки замолчали, как один человек.

А вот мсье Грайзман спрашивает: а какой еврей не эсдек?

И я говорю: мсье Грайзман, вы сказали золотые слова,

вы правы, и я тоже прав, и мадмазель тоже права.

Партии все хороши, разницы нет на мизинец,

только не надо спорить.

Ц у к е р з и с.

Ну да.

Г р а й з м а н.

Конечно.

Р а ш е л ь (Отходя).

Зверинец!

К а у т с к и й (на тумбе).

Товарищи!

М о т я.

Тихо!

Г о л о с а.

Тихо! В чем дело? Ша!

К а у т с к и й.

Группа товарищей вопрос мне задает:

наш — политический пока — переворот

не может ли потом развиться в социальный?

Я думаю, вопрос, как очень актуальный,

интересует всех…

Д у д я.

О, просим.

К т о  —  т о.

Тихо!

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч и к (строго).

Ша!

Прошу!

К а у т с к и й.

Товарищи, конечно нет сомнений,

что в эволюции общественных явлений

не может быть скачков и антраша;

при том эпоха буржуазного господства —

весьма существенный этап на том пути,

и, не пройдя его, нельзя и перейти

к обобществлению орудий производства,

Так нам рисуется проблема под углом

диалектического метода.

Д у д я (с  уважением).

Раз метод —

Пропало.

Л а с с а л ь ч и к.

Очень жаль.

К а у т с к и й.

Но — !

Д у д я.

Тсс!

К а у т с к и й.

Но вывод этот

постольку правилен, поскольку мы берем

отдельную страну, как нечто совершенно

обособленное. Но нет такой страны!

Все государства меж собою сплетены

густыми нитями товарного обмена,

и —

Д у д я.

Тсс!

К а у т с к и.

— поэтому: хотя прямой толчок

и невозможен, как бы ни были мы пылки,

но если здешний взрыв Европе даст толчок —

Европе, где уже готовы предпосылки

для социальной революции — то там

она могла бы разразиться, вероятно,

и —

Д у д я.

Тшш!

К а у т с к и й.

— и вот тогда б из-за границы к нам

она как пламя перебросилась обратно!

Л а с с а л ь ч и к (подтверждая).

Понятно!

(Сенсация.)

К а у т с к и й.

Все дело, видите, товарищи, в толчке,

в от нас зависящей энергии удара.

Товарищи! У нас у каждого в руке

эмансипация всего земного шара!

(Овация и восторг).

Т о л п а.

«Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах»…

И с а а к (Дуде).

    Нет, ты мне скажи: ты слышишь? Ты понимаешь? Такой Исак и Дудя!

Д у д я

(в восторге потирая руки, подхватывает с толпою).

«Не хотим золотого кумира…»

(Наткнувшись на  А б р а м а,  кричит ему на ухо.)

«Вставай, поднимайся!»

А б р а м.

Фальшивите, не надо.

Д у д я.

              Наплевать!

«Рабочий народ!»

Г о л о с.

Кто-то идет снизу!

Г о л о с а.

Кто? — Наш?

Г о л о с (Другим тоном).

Это Яшка.

Г о л о с а.

Яшка? Что он там делает? Какого черта он туда сунулся?

Д у д я.

Яшка? Мм…

А б р а м.

Кто это Яшка?

Д у д я.

Мм…

И с а а к.

Это мой брат. Тот самый.

Р а ш е л ь (в толпе).

Все-таки надо его расспросить.

Г о л о с а.

Что он понимает. — Кошельки таскать он понимает.

М о т я.

    Оставьте, для целей информации сплошь и рядом приходится утилизировать неквалифицированные элементы. В аналогичных случаях брезгливость неуместна. — На тумбу!

Г о л о с а.

    На тумбу! Что слышно внизу? — Тише!

Я ш к а

(на тумбе. — Умное наглое лицо, развязная манера привычного уличного оратора).

Товарищи!

    (Выжидает эффекта. Хмурое молчание.)

    Я с первой минуты внизу. Был всюду. Обошел старую, новую пристань, был на баржах и в обжорке. Всюду видел ваших: отлично работают.

М о т я.

    Ваши отзывы не имеют никакого существенного отношения к теме.

Я ш к а.

    Ошибаетесь, товарищ Мотя. Я — самый компетентный судья. Вот уже сколько месяцев, как я там свой человек.

Г о л о с.

    Это верно.

И с а а к (мрачно).

Это верно.

Я ш к а.

И я вам говорю: готовится!

Г о л о с а.

Ого-о-о-о… Тссс…

Я ш к а.

И скоро! Вот-вот!

Г о л о с а.

Тшш…

Я ш к а.

Товарищи!

(Эффект благоприятный, жадное молчание.)

Э т о   уже носится в воздухе. Еще немного — и они начнут.

А б р а м.

Что?

Я ш к а.

Пить водку!

(Взрыв негодования.)

Г о л о с а.

    Идиот! Прошел вон! Тащите его с трибуны! Нашли кого спрашивать!

И с а а к.

   Спросите его лучше, много ли он там накрал у городской публики?

Я ш к а.

    Дорогой мой брат, я не понимаю, отчего нельзя красть у городской публики там, а на гуляньях можно. Я тебя уверяю, что она туда пришла, как на гулянье. Да и все.

Только  в а ш и  дураки не поняли в чем дело.

М о т я.

    Долой с тумбы!

Г о л о с а.

    Тащите его шиворот! Долой с тумбы! Пошел вон! Воришка!

Я ш к а.

    Товарищи… не троньте. Поберегите свои кишки для предстоящих подвигов.

(Его пропускают под взглядами ненависти и презрения. Толпа разбивается на кучки и азартно обсуждает. Большинство у спуска, пытается рассмотреть сквозь сумерки, что внизу. —  Я ш к а  идет волчьей походкой, озираючись. Вдруг увидел  Л е ю: делает ей знак глазами и отходит за киоск.)

Л е я.

(из-за угла, дергая плечами и надув губы).

    Что тебе опять надо?

Я ш к а.

    Иди сюда.

Л е я.

    Не хочу я к тебе.

Я ш к а.

    Я ж ничего не могу сделать при всех.

Л е я.

    Ага, «при всех».

Я ш к а.

    Эге! Если бы никого не было…

(Заглядывает ей в глаза.)

Л е я (тихо).

    Ну?

Я ш к а.

    Помнишь, что я тебе тогда говорил?

Л е я.

    А ты помнишь, как Эзра тебя тогда колотил?

Я ш к а.

    У меня был нож. Эзра бы теперь лежал в еврейской больнице. Но когда он меня бил, я подумал: э! это Лейкин брат.

Л е я (подвигаясь).

    Уходи лучше отсюда.

Я ш к а.

   С тобою?

Л е я.

    Я не пойду. Здесь сегодня так хорошо! Я раз была на балу в Трезвости, все со мной танцевали, но тут еще лучше, я не знаю что. Как будто я на карусели, быстро-быстро. Вва!

Я ш к а.

    Так и я не уйду. Я тебя искал.

Л е я.

    Неправда. Зачем?

Я ш к а.

На.

(Протягивает ей колечко.)

Л е я.

    Не хочу. Если Эзра увидит, знаешь, что мне будет?

Я ш к а.

    Так тебе и надо. Не будь дурой и не показывай Эзре. — Лейка!

Л е я.

    Что?

Я ш к а.

    Возьми и пойдем со мною.

Л е я.

    Не хочу. Мне тут лучше.

Я ш к а.

    А помнишь…

Л е я.

    Ничего я не помню. Неправда твоя. Я с тобой не пойду. Ни сейчас, ни завтра, ни через год.

Я ш к а.

    Ага, дворник Егор лучше.

Л е я.

    Дворник Егор тебя в один карман спрячет, а ты что? — жиденок. Но не бойся: ни тебе, ни ему.

Я ш к а.

    А кому?

Л е я.

    Не знаю. Красивому, знатному, богатому, ученому — такому, что если ты даже встанешь на цыпочки, ты не достанешь до него рукой.

Я ш к а.

    Я тебя тоже могу познакомить с богатыми.

Л е я.

    Иди! Я знаю, про что ты говоришь. Ха! Куды… Это не то… Где тебе понять?

(В толпе поют: «братья и сестры».)

    И мне с тобою скучно, будь здоров.

Я ш к а.

    Куда?

Л е я.

    Еще покружусь на карусели. Вва!

(Ускользает в толпу.)

Я ш к а.

    Ничего, я подожду.

(А б р а м  это слышит. Он внимательно всматривается в Яшку, потом следит глазами за девочкой, потом отходит, жестикулируя и напевая про себя.)

М о т я.

    Ой, Абрам, вы, кажется, поете?

А б р а м.

    Я ж вам сказал, что крутится мотив.

М о т я.

    Какой мотив? Опять что-нибудь декадентское?

А б р а м.

Простой мотив, который каждый день

на кладбище поют, когда хоронят

кого-нибудь из нас: «Эль моле рахмим».

М о т я.

    Почему? С какой стати?

А б р а м.

Я сам не знаю. Крутится. Да я же

и не пою, не зная. — Буду знать,

так запою.

Г о л о с.

Снизу кто-то идет.

М о т я.

Кто?

Г о л о с а.

Кто это?

И с а а к.

    Это наш Беня. Может быть он уже от Макара сигналом?

Г о л о с а.

Сигнал от Макара! — От Макара! — Тсс…

М о т я.

На тумбу! Тихо!

Г о л о с а.

Это Беня, Беня из зельцерской фабрики. — Тише. — Ну, что?

Б е н я (на тумбе).

Товарищи, все хорошо, наши работают, только…

М о т я.

Ну-ну?

Б е н я.

Я знаю? Конечно, у большинства очень сознательное настроение, но на старой пристани…

Г о л о с.

Что?

Б е н я.

Там грузчики….

М о т я.

Да, да, я там была, так что ж они делают?

Я ш к а.

Они пьют водку!

(В толпе движение.)

М о т я.

Неправда! Беня?!

(Б е н я  молчит. В толпе минутное молчание.)

Г о л о с а.

Что такое? Почему? Кто это видел? Не может быть!

М о т я.

Беня?!

(Б е н я  разводит руками и сходит с тумбы. Его обступают.)

Л а с с а л ь.

Как это началось?

Б е н я.

Я знаю?

Т о в.  З и н а и д а.

Может быть, это провокаторы?

Б е н я.

Что, я шпиков не знаю?

Р а ш е л ь.

Но что же наши делают?

М а л ь ч и к   Л а с с а л ь ч и к.

Да, я не понимаю, как наши допустили, я возмущен.

Б е н я.

Наши их уговаривали.

Р а ш е л ь.

А они что?

Б е н я.

Они лезут целоваться.

Л а с с а л ь.

Тише!

К а у т с к и й (на тумбе).

Товарищи, минуту внимания. Тут более чем вероятно крупное недоразумение.

Г о л о с а.

Тише! Недоразумение!

К а у т с к и й.

Товарищ Беня утверждает, что пьют грузчики. Уверен ли товарищ Беня, что это именно грузчики, а не сносчики?

Г о л о с а.

Беня? Вы уверены? — Тихо, не мешать!

Б е н я.

Я думал, это тоже самое….

К а у т с к и й.

Как то же самое? Да в этом-то и штука,

Что между грузчиком и сносчиком наука

Проводит резкую границу. Дело в том,

что грузчики всегда работают гуртом

и от подрядчиков, а сносчики, напротив,

по личному найму.

Т о в.  Р а ш е л ь

(тоном человека начинающего понимать в чем дело).

Аа! — Тише!

К а у т с к и й.

Грузчики, благодаря тому,

организованы уже в самой работе,

тогда, как сносчики являют образец

экономической нелепости в конец

и дезорганизационного разврата.

Здесь — личный элемент, там — групповой принцип.

И, значит, грузчиков, как социальный тип,

мы можем отнести к рядам пролетарьята,

тогда, как сносчики не больше, как одна

меж разновидностями мелкого мещанства!

Они-то, может быть, и швах, по части пьянства,

но грузчики зато гранитная стена.

В них, а не в сносчиках, и наша вся надежда.

Товарищ референт напрасно вас смущал:

Он просто грузчиков и сносчиков смешал

И принял сносчиков за грузчиков!

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч и к.

(Б е н е  презрительно).

Невежда.

Т о л п а.

Верно! Ай-да Каутский! Долой сносчиков! Да здравствуют грузчики!

Л а с с а л ь.

Тише! Кажется снизу кричат?

(Напряженное молчание. Все шеи вытянуты.)

Л а с с а л ь.

Нет, мне показалось.

Д у д я.

Оттуда уже кричали.

З и н а и д а.

Когда они кричали в последний раз?

Л а с с а л ь .

Когда Макар уходил.

Д у д я.

Я таки не понимаю. Отчего они больше не кричат?

Г р а й з м а н.

Ну-ну. Посмотрим, чем это кончится.

Ц ы к е р з и с.

Ой, не дай Бог…

Г р а й з м а н.

Лучше бы они все разошлись по домам?

Ц ы к е р з и с.

И это неудобно, что собираются как раз перед фабриками.

М е н д е л ь.

Не надо, м-сье Цыкерзис.

Ц ы к е р з и с.

Но сюда могут прийти.

М е н  д е л ь.

А если бы они собрались на другом конце города? Все равно, когда надо будет «прийти», придут сюда.

Г о л о с.

Снизу человек!

Г о л о с а.

Кто?

Г о л о с.

Я его не знаю. Интеллигент.

И с а а к.

(смотрит вниз и возвращается с гримасой пренебрежения).

Э!

Г о л о с а.

Да кто это?

(Из-за парапета выходит Г о н т а.)

Г о л о с а (негромко).

Кто это такой? — Это Гонта. — Это Гонта? — А ну его, пускай он проходит. Не смотрите на него.

Я ш к а.

На тумбу!

М о т я.

Я прошу посторонних тут не распоряжаться.

(Садится на тумбу.)

Вот!

(Г о н т а  проходит сквозь строй враждебных взглядов.)

А б р а м.

Здравствуйте.

Г о н т а.

Здравствуйте.

(Тишина. Ближайшие прислушиваются к их разговору. Задние стараются не мешать.)

А б р а м.

Что внизу?

Г о н т а.

Скажите этим молодым людям обоего пола, чтобы они пошли домой.

(Подходит к киоску.)

Есть у вас объявление «Маяка»?

Д е в и ц а  и з  к и о с к а .

Мы такой литературы не держим.

З и н а и д а.

Вон там лежит объявление «Маяка».

Г о н т а.

Благодарю вас!

(Подымает с мостовой и просматривает.)

З и н а и д а.

Совершенно не за что. Мы все равно этого не читаем.

Г о н т а.

Скоро все это прочтете боле яркими буквами.

Г о л о с.

Вон идет снизу Степа, — Степа, что на джутовом заводе!

Г о л о с а.

Какой Степа? Что из-под заставы? Может быть, он от Макара?

Л а с с а л ь.

Надо его спросить, отчего там перестали кричать.

М о т я.

Тихо! На тум..

(Останавливается. Нервно.)

Степан! что там происходит?

С т е п а.

Поганые дела, товарищ Мотя.

Знчала з кандибобером пошло,

а вже теперь не то. Пиши пропало.

М о т я.

Где наши? Что они делают?

С т е п а.

Чирикають горобчики, та шо?

Той, как его там — Эзра подошел

До одного жлоба, говорить: брось!

Дак тот на его тольки посмотрел

оттак уроде сбоку, тай говорить:

одскочь на три франдзоли, а не то…

К а у т с к и й.

Но вы уверены, что грузчики тоже? Или только сносчики?

С т е п а.

Шо?

К а у т с к и й.

Грузчики или сносчики?

С т е п а.

Усе, товарищ. И кацапы там,

И наши. Потератое дело.

М о т я.

Я не понимаю… Они все меня целовали!..

С т е п а.

Та-ж и теперь, которую споймають,

шичас ее целуют. Тольки я

зато вже вашим барышням сказал,

шобы текали спуртом аж до дому.

М о т я.

Я не понимаю… Я не понимаю… Я там была с самого ура…

С т е п а.

З утра? Эге! З утра еще в народе

Усе равно, как Ванька Рутютю,

который на шпагатах. За какой

потнянете: за етый, чи за той,

тудою вон и двинет. Только надо

вировочку споймать. И хто споймал —

он атаман. — А вот нема такого.

(Подавленное молчание.)

Эге! Абы он вышел бы, такой —

взаправдышный, та гаркнул бы до йих:

А ну же хлопцы, вдарим? Зачепил бы

за самую печенку, от за тую

вировочку, тай был бы тарарам.

Нема. Я покрутился, покрутился,

ну, вижу — крышка, взаял та подался

у город. Эх! — Прощайте, господа.

Г о л о с.

До свидания, товарищ Степа.

(Остальные молчат. Он уходит. Начинает темнеть.)

Г о н т а (Абраму).

Хе-хе. Трагикомедия коня,

Которого сковали с черепахой.

Не торопись лошадка. Погоди,

Пока твоя соседка разбежится

Во весь опор. — Еще воздушный замок,

Еще одно пожарище Пускай.

Все, все на слом — и в пламя!

А б р а м.

Да. Скажите…

Г о н т а.

Что?

А б р а м.

Нет, я так… Все в пламя?

Г о н т а.

Все в костер

И все на слом, без жалости, до тла,

все, с флагами, с портретами любимцев

и с умными словами.

А б р а м.

И с людьми?

Г о н т а.

История чернилами не пишет

своих уроков.

А б р а м.

Правда. — Но скажите…

Г о н т а.

Что?

А б р а м.

Нет, я так… Я думаю: до тла,

все, все до тла — что ж будет?

Г о н т а.

О, я знаю

что. Я тогда посею мой посев

В развалинах и пепле.

А б р а м.

Ваш посев?

Ага. Ну, да. Есть у меня до вас один вопрос…

(Пристально смотрит на него.)

Г о н т а (со внезапным смущением).

Какой вопрос?

А б р а м .

Нет… после

когда-нибудь.

И с а а к.

Макар идет! Макар!

Т о л п а .

Макар! Слава Богу! — Может быть, это еще все неправда. — Тише!..

Я ш к а.

На тумбу! Товарищ Мотя, велите ему на тумбу!

М о т я.

Почему непременно на тумбу? Может быть он устал?

Я ш к а.

Нет, на тумбу!

М а к а р

(на тумбе, среди молчания, глухо):

Товарищи, стисните крепче зубы,

сожмите кулаки. День наш придет, —

но он еще не пробил.

Ч е й — т о  г о л о с.

Что внизу?

(М а к а р  сходит молча с тумбы.)

Я ш к а.

Товарищи! Стисните крепко зубы,

особенно стяните пояса

на животе — и спрячьте кулаки

себе в карманы. День прошел, идите

спать, завтра надо рано подыматься —

болтать чернила, резать штемпеля,

подклеивать бумажные мешочки,

давать уроки детям, починять

штаны, зубрить латынь, варить сироп

и мыть стаканы. Спать! А кто не трус,

те пусть идут ко мне. Товарищ Яшка

дает уроки взрослым дуракам!

Г р а й з м а н.

Да, да, я тоже думаю, надо расходиться. Идите, господа, идите.

Ц ы к е р з и с.

Вообще ничего, ступайте себе.

Р а ш е л ь.

Вы уже, как видно, вышли из нашей партии?

Г р а й з м а н.

Что? Оставьте, пожалуйста, в покое.

Ц ы к е р з и с.

Что вам тут надо, мадмазель? Когда мы вас совсем даже не знаем.

М е н д е л ь.

М-сье Гразман, не надо. М-сье Цыкерзис, не нужно.

(Над толпой стоит глухой гомон разоренного улья. Я ш к а  ищет глазами в толпе, потом отходит за киоск. Л е я  вышла из толпы, медленно приближается и выглядывает опять из-за угла киоска.)

Я ш к а.

Ну?

Л е я.

Что?

Я ш к а.

Пойдешь?

Л е я.

Здесь сразу стало невесело.

Я ш к а. Иди сюда.

Л е я.

Для чего?

(Подходит и стоит, не глядя и опустив руки.)

Я ш к а.

Я тебе надену колечко на палец.

Л е я.

Я не хочу… на палец. Эзра увидит.

Я ш к а.

Спрячь в карман.

Л е я.

У меня нет кармана, теперь не носят.

Я ш к а.

Подойди поближе, я спрячу.

Л е я.

Не надо.

(Подходит.)

Я ш к а.

(медленно опускает колечко ей за лиф).

Лейка… Перед тем, как до тебя дотронутсь, мне страшно, как будто я стою в купальне и вот-вот должен прыгнуть в воду…

Л е я.

Ай! Холодное!

Я ш к а.

А ты теплая — Лея… А я тебя видел, как ты купалась возле мельницы.

Л е я.

Не говори.

Я ш к а.

Ты стыдишься. Минца и Голда были с тобою, они вовсе не стыдились, я даже лучше их видел.

Л е я.

Иди смотри на них.

Я ш к а.

Лея, ты лучше.

Л е я (торопливо).

У меня тогда было пятно вот здесь. Ты не думай… это синяк. Егор толкнул сапогом.

Я ш к а.

Ну и что?

Л е я (опустив голову).

Он прошел.

Я ш к а.

Лея.

Л е я.

Что?

Я ш к а.

Пойди со мной.

Л е я.

Не пойду. Куда?

Я ш к а.

Где ты никогда не была.

Л е я.

Что там такое?

Я ш к а.

Ты когда-нибудь была в мраморной ванне, из белого мрамора, с теплой водою, с электричеством?

Л е я.

Я не пойду.

Я ш к а.

Лея…

Л е я.

Стой! Там горит!

Г о л о с.

Товарищи! Внизу пожар!

(Зарево.)

Г о л о с а.

Что это горит? — Отсюда не видно. — На той стороне тоже. — Это на воде! — Нет, на пристани. — Вон еще загорелось.

И с а а к.

Что это значит?

Р а ш е л ь.

Кто поджег?

Б е н я.

Кто же еще мог? Там никого другого нет. Они.

Д у д я.

Но что же это значит?

Г о л о с а.

Ой, как разгорается! — Видите людей? — Черненькие, черненькие…

Л а с с а л ь.

Товарищи, в этом что-то есть…

К а у т с к и й.

Я ведь говорил, что не все еще пропало…

М о т я.

Пустите, пустите меня. Я должна посмотреть.

З и н а и д а.

Товарищи, они опомнились?

Д у д я.

Что говорит Макар?

Г о л о с а.

Макар, вы видите? — Где он? — Макар! Пустите Макара. — Что это значит, Макар?

М а к а р (у спуска).

Может быть… Может быть…

Г о л о с а.

Макар тоже говорит. — Он сказал: «может быть». — Какое там «может быть»? Наверно! — Кто говорит «Наверно»? — Макар сказал «наверно». Что наверно? — Они опомнились! — Внизу начинается! — Это сигнал!— Сигнал! — Сигнал!!..

М а к а р.

Тише, прислушаемся.

М о т я.

Чтоб было тихо!

Я ш к а (держа руку Леи, вполголоса).

Идем.

Л е я (вслушивается, резко).

Не дергай, ты!

(Снизу глухо доносится шум.)

М а к а р.

Шум.

Л а с с а л ь.

Ну да! Товарищи! Они опять кричат!

М о т я.

Ну понятно, это очень просто.

Г о л о с а.

Тшш.

(Снизу рев многоголосной толпы. Ей отвечает сверху буря восторга.)

Т о л п а.

«Отречемся от старого мира,

Отряхнем…»

М а к а р.

Снизу человек!

Г о л о с.

Кто это?

И с а а к.

Еще нельзя узнать.

Д у д я.

Он бежит изо всех сил.

Р а ш е л ь.

Он, вероятно, послан.

З и н а и д а.

Они зовут нас.

Л а с с а л ь.

Что они кричали?

М а к а р.

Я не разобрал.

И с а а к.

Я тоже.

Д у д я.

Мы спросим его. Ему было слышнее.

И с а а к.

Товарищи, это Эзра

Г о л о с а.

Эзра!

Я ш к а (топая ногою).

Идем.

Л е я (резко).

Не дергай. Пусти руку.

Г о л о с а.

Эзра! На тумбу! — Скорее! — Что такое? — Тихо!

(Напряженная тишина.)

Л а с с а л ь.

Эзра, что они кричат?

Э з р а (на парапете).

Бей жидов, они кричат!

(Тишина. Снизу доносится рев.)

Л е я.

Идем, Яшка.

(Он ее уводит. Минута молчания. Зарево разгорается.)

М а к а р (на тумбе. Твердо и спокойно).

Товарищи!

Г о л о с а (негромко).

Макар говорит. Тише.

М а к а р. Именем комитета прошу вас разойтись по домам. Немедленно. Небольшими группами. Завтра выйдет листок.

Г о л о с а (негромко).

Он велел расходиться. Расходиться небольшими группами.

(Толпа начинает убывать. Д е в и ц а  из киоска закрывает ставни. М о т я  и  М а к а р  сидят на парапете.)

Г о н т а (А б р а м у).

Я иду, Абрам. Вы у меня еще не были. Приходите. Как-нибудь вечером.

А б р а м.

Но вы же не бываете дома. Вы уходите по вечерам.

Г о н т а.

Почему вы думаете?

А б р а м.

Я? Так.

Г о н т а.

Да! Это правда. Я вам расскажу

когда-нибудь про многое, чего

я сам не понимаю.

А б р а м.

Хорошо.

Или, быть может, я вам расскажу

про многое, что понимаю.

Г о н т а.

Страшный

вы человек.

А б р а м.

Я? я экстерн Абрам,

Смотрю и так учусь. Но вам пора,

на улицах опасно. Доброй ночи.

(Г о н т а  уходит. А б р а м  напевает про себя, жестикулируя.)

Г р а й з м а н.

А если они придут?

Ц ы к е р з и с.

Я ручаюсь за эту ночь,

они заняты.

Г р а й з м а н.

Ну, а завтра?

Ц ы к е р з и с.

Э! Лишь бы сутки прочь.

Г р а й з м а н.

Ой! Они завтра придут.

М е н д е л ь.

Ну так что вам поможет тревога?

Вы, кажется, хотите переспорить самого Бога.

Вот он тоже думает переспорить Бога, Исак.

И с а а к.

Про Бога я не говорил, а про людей оно таки так.

Пусть они только сунутся, мы тоже не дураки.

Г р а й з м а н.

Оставьте морочить голову. У них такие дрючки.

И с а а к.

А что, мы с пустыми руками будем сидеть на печках?

Ц ы к е р з и с.

Ну, да, у вас револьверчики о шести осечках,

я знаю, по три рубля двадцать копеек штука.

Большая радость для вашей бабушки и для ее внука.

М е н д е л ь.

Исак, вы пойдете с рево́львером и не сделаете ему,

а он пойдет без рево́львера и сделает вам. Почему?

Потому, что он такой, а вы не такой, Исак.

И с а а к.

Теперь мы тоже такие! Сделаем! Еще как!

М е н д е л ь.

Ну, а если сделаем, так что? Красивая новая мода.

Для того я живу среди чужого народа,

для того тысячи лет борюсь против всех людей

и кричу им «лей си́рцах»?

И с а а к.

Что?

М е н д е л ь.

Это значит «не убей».

«Не убей» это значит. Э!.. Горе нам на земле. —

Я иду.

Ц ы к е р з и с.

Идем, м-сье Гразман. Самовар уже на столе,

мадам Грайзман ждет, чай готов.

Г р а й з м а н.

Что готов? Как готов?

Когда ничего не купили, заслушались умных слов.

Теперь лавки закрыты — даже наше паскудное кафе.

Хлеб есть? Масло есть? Черт знает что такое. Фэ!

М е н д е л ь (А б р а м у).

Вы не забудьте запереть дверь на обе задвижки. Спокойной ночи!

(Входит  п р и с т а в  и несколько  г о р о д о в ы х. У городовых винтовки).

П р и с т а в.

Покорно прошу расходиться. Покорно прошу.

Ц ы к е р з и с.

Да, да, г. пристав, мы собственно уже собирались идти чай пить.

(Строгим тоном.)

Идите, господа, идите.

П р и с т а в.

Прошу.

Ц ы к е р з и с.

Что вы скажете на сегодняшний день, г. пристав?

П р и с т а в.

Прошу.

(Х о з я е в а  расходятся. Остатки толпы тоже. П р и с т а в  идет с городовыми дальше и видит  М а к а р а. Останавливается.)

П р и с т а в.

А, старые знакомцы. Честь имею!

(М о т я  стремительно заслоняет  М а к а р а. П р и с т а в  уходит, г о р о д о в ы е  за ним.)

М о т я.

Ради Бога, уходите сию минуту. Сию секунду. Только не домой. Куда? К себе я вас не пущу, в этом квартале,  вероятно, будут обыски.

М а к а р.

Я пойдю с Исаком. Буду ночевать на той улице. До свиданья, Мотя.

(Смотрит на зарево.)

Я в их толпе ходил, я слушал говор,

глаза ловил и думал: что за тайна,

в чем состоит загадочный процесс,

которым их уносит с каждым мигом

прочь от меня, все дальше? Эти люди

передо мной, я вижу их, могу

дотронуться, мы с ними терпим ту же

боль и нужду, — в чем тайна? Что творится

за этой непроглядностью? Какими

извилинами движется их мысль?

И почему — я здесь, я знаю правду,

я подхожу, что б им ее отдать —

и не могу. Нет доступа. Стена.

какая-то ли кнопка не нажата,

какое-то ли слово не досказано —

Сезам не растворился. Тайна. Тайна.

(Уходит с И с а а к о м.  — А б р а м   уходит в буфет Менделя Квартала. —  М о т я одна.  —  А б р а м   показывается в окошке буфета.)

А б р а м.

Отчего вы не идете? Надо запирать.

М о т я.

Я думаю, Абрам.

А б р а м.

О чем вы думаете?

(Она не отвечает. Она сидит на скамейке у окна. —  А б р а м  сел изнутри на подоконник и что-то напевает.)

М о т я.

Перестаньте это петь.

А б р а м.

Оно у меня крутится.

М о т я.

У меня в голове крутится. Я не знаю, что со мной такое. Какие-то эмоции, которых я не могу обосновать.

А б р а м.

Это, верно, тяжело для таких, как вы, Мотя.

М о т я.

То есть это ужасно. Поймите, у меня в душе никогда не было ничего необоснованного. Мне никогда ничего не казалось.

А б р а м.

А теперь?

М о т я.

Теперь мне кажется.

А б р а м.

Что?

М о т я.

Что я забежала в погреб.

А б р а м.

Ну?

М о т я.

И мне жутко.

А б р а м.

Ну?

М о т я.

И из темноты на меня смотрят со всех сторон.

А б р а м.

Кто?

М о т я.

Я не знаю.

А б р а м.

Как?

М о т я.

Злыми глазами.

(Тоскливо.)

Абрам!

А б р а м.

Что?

М о т я.

Слушайте, Абрам! Что, если все неправда? Что, если все неправда?

(Вдали выстрел. Она вскакивает.)

Ой!

А б р а м. (с любопытством).

Что это треснуло?

М о т я ( в тревоге).

Это же выстрел.

А б р а м.

Ага. Я никогда не слышал.

М о т я.

Это было с той стороны?

А б р а м.

Да.

М о т я.

Ой, но ведь он ушел в ту сторону.

А б р а м.

Да, он ушел в ту сторону.

М о т я.

Абрам, я схожу с ума. Абрам, я не могу. Абрам!

А б р а м.

Что?

М о т я.

Я бегу.

(Убегает. Пауза.  А б р а м  неясно что-то бормочет или напевает. — Выстрел. — У  А б р а м а  громко вырывается не то стон, не то напев):

«Эль моле рахмим…»

___________________

Четвертое действие.

На даче. Комната Наташи.  Н а т а ш а  сидит в шезлонге без книги, без работы, смотрит перед собой и думает о чем-то хорошем. — Долгая пауза. Входит старый лодочник.

Л о д о ч н и к.

Барышня дома?

Н а т а ш а.
Дедушка Петро?

Л о д о ч н и к.
А мы до вас.

Н а т а ш а.
А что?

Л о д о ч н и к.
Принес находку.
Полез сегодня Колька чистить лодку,
а в ей лежит от этое добро.
У собственные руки.

Н а т а ш а.
Бедный зонтик…
Благодарю.

Л о д о ч н и к.
В воде лежал. Потроньте
какой. Сушил, а высушить не мог,
не сушитс, бо ветер крепко вохкий.
От кабы дул горичный — ветер легкий,
как учера,  — он мигом бы просох;
а то широкий, с самого рассвета, —
такой зловредный ветер. — И газета.

Н а т а ш а.
Газета не моя.

Л о д о ч н и к.
Дак жениха.

Н а т а ш а.
Вы нас уже сосватали?

Л о д о ч н и к.
Похоже —
катаетесь удвох до петуха.

Н а т а ш а.
Вот барышня с сосндней дачи тоже
катается, и всякий раз с другим.

Л о д о ч н и к.
Вона другое дело — даже Кольке
нарочно крутит голову. А тольки
на то вона еврейка: значит им
Такой закон. У них усе иначе.
Чужой народ. А главное — галдят.
Был прежде берег — тишь и благодать,
а вот они спаскудили все дачи.
Шо нашии говорят — ой-ой-ой!

Н а т а ш а.
Что?

Л о д о ч н и к.
Мало ли про шо ведут беседу…
Вы, барышня, поверьте мене, деду,
не путайтесь из ними. — Колька мой
шо выдумал: шо ваш паныч, той самый,
будто и вон еврей?

Н а т а ш а.
Нет, он не жид,
он наш.

Л о д о ч н и к.
Ну да, такой же в их и вид.
У Кольки все жиды перед глазами,
зовсем сбесился хлопец.
(Входит. Н и н к а,   ее отец, с т у д е н т  и  э к с т е р н  А б р а м.)

Н и н к а.
Тэт-а-тет?
Ай да Наташа!  — Как здоровье, дед?
А мы прощаттся. Знаете, куда мы?
В Берлин. — Ну, дед, что Колька, мой жених?

Л о д о ч н и к.
Нема. Попер у город. Там у их
такой союз. И вон попер, и младший —
усе пошли, бо сказано итить.

Н и н к а.
А! Если будут бить у нас на даче,
так пусть меня придет сам Колька бить —
мы с ним уж там поладим.

Л од о ч н и к (Наташе).
Вот газетка —
и наше вам-с!
(Уходит.  А б р а м  берет газету.)

Н а т а ш а.
Вот не ждала. В Берлин?

Н и н к а.
У моего почтеннейшего предка
все сразу,  в миг.  Курьезный господин.

Н а т а ш а.
Что вдруг?

П а п а.
Я вам скажу по правде (вы ж у
меня совсем как будто бы своя) :
здесь стали… поговаривать, а я
ужасно это ненавижу.

Н а т а ш а.
О чем?

П а п а.
Да так — я знаю? Дураки!
Но все-таки умней пока убраться.
Вдруг выпустят из моего матраца,
а может быть и из меня кишки?
И у меня есть дочь.

Н и н к а.
Ну вот уж пустяки!
Что мне тут сделают? Ты, папочка, напрасно.
Ей-Богу, все это совсем не так ужасно.

Н а т а ш а (студенту).
И вы в Берлин?

С т у д е н т.
Точнее, в «Монополь».

Н а т а ш а.
А это где?

С т у д е н т.
Кафе на Фридрихштрассе.

Н а т а ш а (Абраму).
И вы?

С т у д е н т.
О нет! Он просто встретил нас и
пришел послушать, свято помня роль,
которую судьба ему послала:
служить инспектором еврейского квартала.
Он мерит нашу грешную юдоль
днем с фонарем и вширь,  и вкось,  и вдоль,
ища себе духовного корыта.

Н а т а ш а.
О, но ведь я живу в своем мирке
От вашего квартала вдалеке…

А б р а м.
Да. Но когда у нас колотят жито,
к вам залетает часто шелуха.
Уже читали новую газету?
(Показывает ей номер, принесенный лодочником.)

Н а т а ш а.
Нет, не прочла. — «Маяк».  — Охоты нету —
я не люблю газет.

А б р а м.
Ага.

С т у д е н т.
К его словам всегда нужны отмычки.
Опять он что-то темное изрек
о шелухе. Туманный человек!
Не удивляйтесь: это с непривычки —
ведь он всегда безмолвен, как бычок,
изжаренный в сметане.

А б р а м.
Дайте срок,  —
я много тем набрал для разговора
и, может быть,  на днях заговорю.

С т у д е н т.
Начните ка сегодня?

А б р а м.
Посмотрю.

Н а т а ш а.
Когда же в путь?

П а п а.
Моя система скоро:
вчера решил, сегодня взял билет.

Н а т а ш а.
Но ваш недавний пыл? Все разом охладело?

П а п а.
Э, я не люблю, когда затягивают дело.
Я не могу ждать снова сорок лет.
Я маклер по хлебной профессии,
но с искрою Божьей в мозгу.
Моя душа в равновесии,
когда я верить могу.
Я не хочу быть щепкою,
мне нужен твердый устой;
я тянусь за такою зацепкою
всю жизнь — и кулак пустой.
Верил я в просвещение:
надо смешать ряды,
надо устроить сближение
нашей и вашей среды.
Назюзюкался русскими книжками,
но к вам не попал я в дом;
и живу я вашими отрыжками
за нашим нищим столом.
Потом, я не знаю, сердце ли,
голова ли затеяла бунт,
и вот я в докторе Герцле
увидел опорный пункт.
Но с каждым годом хуже, а
Сиона нет, как нет.
Я махнул рукой: не могу же я
ждать снова две тысячи лет…
Настали дни революции —
я ожил: вот она, цель!
Но не успел обернуться — и
лодка села на мель.
Я верю еще по инерции,
но дело что-то темно;
я маклер по хлебной коммерции,
я должен видеть зерно.
Мне же надо на что-нибудь надеяться!…
Но кругом туман один,
а в тумане дубина виднеется…
Я не знаю… Пока он рассеется,
я себе еду в Берлин.
(Берет у Абрама газету и садится читать.)

Н и н к а.
Что папан себя волнует,
ищет целей да причин?
Я лечу, куда подует —
на Берлин, так на Берлин.
Кто-то мчит мои салазки —
Я не думаю, где дно,
я лечу и строю глазки,
а кому — мне все равно.
Есть попутчик — едем дружно,
я щедра, когда люблю;
а зайдет, куда не нужно —
этой шпилькой уколю,
вот и все.

С т у д е н т.
А вдруг головка
закружится у самой?

Н и н к а.
Будь спокоен, милый мой —
есть от этого страховка!
Кто бы ни был визави,
я — спокойный ангел тихий:
я из пороха любви
понаделала шутихи,
жгу ракету за другой,
искры, треск, не без угара —
но опасности пожара,
я ручаюсь,  никакой!

С т у д е н т.
Ох, твой муж грядущий, Нинка
тяжкий жребий изберет.

Н и н к а.
И ничуть. Наоборот
я большая семьянинка.
К двадцати пяти годам
я по горло буду сытой;
стану чьей-нибудь мадам —
дельной, скромной, домовитой,
верной мужу, видит Бог,
в каждой мысли, в каждой шутке,
с головы до пальцев ног
и повсюду в промежутке.
Это будет. А пока
всем, кому со мной не скверно,
всем я друг…

С т у д е н т.
До кушака.

Н и н к а.
Ты нахал!

С т у д е н т.
Но это верно.
(Пауза. Отец читает газету видимо с удовольствием).
Н а т а ш а (студенту).
Так. Ну, а вы — с какою вы программой
пускаетесь в далекий новый край?

С т у д е н т.
Я, барышня, присяжный шалопай,
и здесь, и там, и всюду тот же самый.

Н а т а ш а.
Ох, скучно.

С т у д е н т.
Да. Но где же скуки нет?
Спросите Нинку — ей шестнадцать лет,
но и она вам скажет — перепутав,
конечно,  заграничные слова, —
что ежели и скучно, такова
жизнь, ибо нет на свете абсолютов.
Что лучше? Где? Движение, народ?
Я ж был тогда. Внимал. Пролез вперед
и, признаюсь, невольно ждал чего-то:
услышать — ну, не гром переворота,
так эхо грома, отзвук диких сил,
чтоб он меня за печень укусил,
рванул, обжег, умчал от шалопайства
на подвиг, на разгул весенних вод, —
а тот вошел и — бац и про переход
от полу-натурального хозяйства
к товарно-меновому… А кругом
сидят девицы, плоские, как доски,
задрипанные,  жалкие,  прически
как бублички, — сидят с открытым ртом
и слушают с восторгом, — нет, в экстазе!
И будут слушать завтра и в шестой
и в сотый раз — и все при каждой фразе
будут стонать как раненые: ой!
Нет, вы со мной не спорьте: я не верю,
что в  э т о м  — Жизнь. Неправда! Здесь я мерю
большою мерой. Жизнь — волшебный сад,
где все прекрасно, ярко, величаво, —
но он закрыт. А чем живет наш брат-
двуногий, то не жизнь, а суррогат.
при том весьма дешевенький. И, право,
я никакой черты не проведу
между собой и, скажем, этой Мотей:
едим одну и ту же лебеду;
Она, и он, и я,  и вы живете
грошевым суррогатом. — А в виду
всех этих истин, так как нынче гонки,
то я пойду взглянуть га циклодром
в последний раз. Прощайте. — Ну-с, идем,
ты, суррогат хорошенькой девчонки!

Н и н к а (разражается хохотом).
Я Мотю вспомнила. Ой! Со-смеху над ней,
когда-нибудь мой лиф по швам, и будет стыдно…

А б р а м.
А мы ее свезли, тому несколько дней
на кладбище.

(Н а т а ш а  поражена).

Н и н к а (наивно).
Зачем?

С т у д е н т.
Скончалась, очевидно.

(Н и н к а  сконфужена.)

П а п а (прочел газету. Абраму).
Кто автор? Он тот самый, что тогда?
Вы помните — на даче вечеринка?

А б р а м.
Да.

П а п а.
Хорошо. Так нам и надо. — Нинка!
Пойдем еще поспеем кой-куда.
Ну — до свиданья.

Н а т а ш а.
Так и не сказали —
вы завтра?

П а п а.
В час. Желаю вам всего,
Всего, всего.

Н а т а ш а.
Я буду на вокзале.

С т у д е н т (Абраму).
Идете?

А б р а м.
Нет, останусь.

С т у д е н т.
Ладно. Vale!

Н и н к а.
(стояла в столбняке. Приходит в себя и говорит своим обычным тоном, грозя пальцем Абраму) :
Чур не грешить! Она трефная.
(Все выходят в перднюю. Потом возвращается  Н а т а ш а,  за ней  А б р а м.)

А б р а м.
(после паузы, другим тоном, чем до сих пор, настойчиво, почти резко).
Каково?

Н а т а ш а (всплеснув руками).
Что это, Бога ради?

А б р а м (тем же тоном).

Галлерея
портретов из еврейского музея.
Хотите рассмотреть? Я подержу свечу.
Рад поболтать. Я уж давно молчу,
пора заговорить. Сегодня начинаю.

Н а т а ш а.
Ее убили?

А б р а м.
Да.

Н а т а ш а.
Кто? Как? За что?

А б р а м.
Не знаю.
Знал, да забыл. В Талмуде есть совет:
«Если хотите видеть, отодвиньтесь».
Я забываю числа, формы, цвет —
я помню схемы, вижу только синтез.
Это совсем не важно, в голове
или в груди отверстье круглой ранки.
Схема важна.

Н а т а ш а.
Какая?

А б р а м.
На Литве
есть бабочки, по прозвищу поганки.
И так как все живое: лев и конь
и человек и мошки, раньше, позже
должны любить, — она влюбилась тоже.
В кого? В кого все бабочки: в огонь.
В огонь свечи. Там люди были где-то
и на столе была себе свеча —
и в бабочке от этого луча
проснулась жажда подвига и света.
И вот она вилась над ним, любя,
впивая жар, и чуяла себя
прозрачною, как капелька на льдинке,
и легкою, как в том луче пылинки;
и так меж тем была комична вся —
движенья, пыл, смешной наряд кургузый —
что прыскали невольно и друзья,
а у девиц по швам трещали блузы.
И вот она сгорела в том огне,
вся пьяная, вся трепет, вся вакханка…
Ну, и потом лежала на спине,
такая некрасивая во сне,
такая бабочка поганка… —
Что, нравится?

Н а т а ш а (не сразу).
Не знаю.

А б р а м.
Ну, так вот
другой портрет: торговый скороход,
приученный к огромным оборотам
без фонда, без копейки про запас;
и оттого — подай ему сейчас,
иначе он останется банкротом.
Он прогрессист: он думал, что прогресс —
карета скорой помощи: на вызов
примчится вскачь и сделает компресс
без всяких этаких капризов.
А раз не так, то что ж соваться вглубь?
Тут проще путь: по пятаку за рубь,
закрыл бюро, и есть Берлин на свете!
Что, нравится?

Н а т а ш а (опустив голову).
Не знаю.

А б р а м.
Номер третий:
наш девственный цветочек голубой —
дочь торгаша, сама в душе торговка,
торгующая холодно и ловко
хорошенькою цацкою — собой,
утонченно-подержанным товаром —
и не за деньги. Нет. Еще дешевле: даром!
Ну, что?

Н а т а ш а (подавленная).
Дальше: франт и лев.
Открывший, хорошенько рассмотрев,
что все на свете мразь. Оно в порядке
вещей. Ньютон — великий человек, —
но у него сочится из-под век,
прыщи на лбу, мозоль на левой пятке
и скверное дешевое пальто. —
«Фи» — в этом звуке вся его идея. —
Язык эстета — и душа лакея,
который всюду видит только то,
в чем он знаток — от обуви потертой
до вшей на голове. Что, нравится четвертый?

Н а т а ш а (вне вебя).
Ах, я не знаю!

(Входит Гонта.)

Милый, наконец!
Как я вам рада!

А б р а м (настойчиво, почти нагло).
Наш музей богатый!
Ведь я не кончил: есть и номер пятый —
тот же холоп на новый образец:
бунтующий холоп. Ему постыло
глотать объедки вашего стола,
сметать вам пыль, мыть пол, чесать осла,
петь вашу песнь, и из чужого мыла
пускать гирлянды пузырей.
Ни жала вашего, ни меду! Он — еврей;
не хочет он лакейской фрачной пары —
он гордо вновь надел свое рядно…
Но — он холоп, и в мире есть одно,
при чем он слаб: хозяйские сигары.
При виде их — его рассудок пасс,
он над собой не властен… Через час
он с кафедры гремит на барабане
о горести народной — а в кармане
лежит украденный запас,
и сердце предвкушает сладость. —
Что, нравится?

Н а т а ш а
(все держа руку Гонты, в невольном порыве).
Боже, какая гадость!
Кто это?

А б р а м.
Много их у нас. —
Ну, мне пора. Простите. Если смею,
на днях еще зайду к вам. Буду рад
пройтись опять по нашему музею,
и покажу вам редкий экспонат,
вполне достойный вашего внимания.
До скорого свидания.

Н а т а ш а.
До свидания.

А б р а м
(у дверей, своим обычным тоном, смущенно).
Я что-то разболтался…  Виноват.
(Уходит).

Н а т а ш а.
Какой он нынче странный и тяжелый…
О, милый мой, спасибо, ты пришел и
мне стало легче. Как они меня
измучили!

Г о н т а (глухо).
Кто был здесь?

Н а т а ш а.
Эти люди.
Их мысли, тон, манера, болтовня —
все как-то пряно, пестрая мазня —
безвкусная, как живопись на блюде,
что вешают купчихи на стене…
Брр… Под конец казаться стало мне,
что даже их трагедия — прикраса,
их слезы — флирт, их плач и стон — гримаса,
что нет у них под кожей мышц и мяса,
что им совсем не больно в глубине,
когда их бьют…

Г о н т а
(видит развернутую газету, глухо).
Ты… Ты читала это?

Н а т а ш а.
Нет. Я слыхала, новая газета?
Бог с нею. Ты забыл ее вчера
у деда в лодке. Млжешь, коли радо,
взять — я не чтица этого добра.

Г о н т а.
Так…  — Я прервал. Все в них арлекинада,
ты говоришь?

Н а т а ш а (ища слов).
Не знаю. Но во мне
на их страданья как-то нет созвучий.
Будет погром. Погром — в моей стране!
Пойми, ведь это ужас, страшный, жгучий,
позорный; я, казалось бы, должна
метаться, как отравленная, в муке,
грызя каменный пол, ломая руки, —
как пленница, хватать за стремена
моих убийц, крича, рыдая, воя,
хрипя: не надо! нет! — Вместо того я
сижу, хожу, и близкая резня
мне мыслится бесплотно и туманно,
как-будто не касается меня,
как что-то — где-то — с кем-то…  Странно.
Странно.

Г о н т а (глухо, указывая на газету).
Об этом «странном» здесь и говорят.

Н а т а ш а.
Кто?

Г о н т а.
Человек, котрому понятна
твоя душа. Прочти, я буду рад.

Н а т а ш а.
Зачем?

Г о н т а (с усилием).
Прочти.

Н а т а ш а.
Если тебе приятно…

(Берет газету. Он впивается в нее глазами. Мгновение паузы. — Она бросает газету.)

Н а т а ш а (тоном капризного ребенка).
Мне скучно, милый. Можно? Ты позволь,
я не могу, довольно, я устала
от них, от их еврейского квартала,
от их острот и жалоб их на боль,
которой я не слышу. Спрячь газету —
дай, я сама — в какой карман? Сюда!
Пойдем кататься? Мне, как никогда,
вдруг захотелось ветра, моря, свету!

Г о н т а.
Дождь.

Н а т а ш а.
О, как жаль… Так славно без забот
плыть и молчать и слушать песню дали…
А помнишь?

Г о н т а.
Что?

Н а т а ш а.
Стихи, что мы читали
на море?

Г о н т а.
Нет.

Н а т а ш а.
А я их помню. Вот:
«И что-то смеркнется. И море вдруг умрет.
И синева небес, тихо и грустно тая,
Станет сиреневой. И бледнозолотая
Луна подымется на кроткий небосвод,
И бриллиантовые искорки зажжет,
И брызнет серебром и золотом в пучины
Широководные, и на две половины
Трепетной нитью перережет глубину,
И, шумно прыгая, святую тишину
Нарушат резвые дельфины»…

Г о н т а (почти про себя).
Я не могу, не расплесну
Твою наполненную чашу…

Н а т а ш а.
Что?

Г о н т а.
Так. Я про себя. Я вспомнил встречу нашу.

Н а т а ш а.
А помнишь?

Г о н т а.
Что?

Н а т а ш а.
Ту ночь и волжскую весну?
Я сидела такая тихая,
глаза прищурила-зажмурила,
не глядела не слушала, не думала,
только дышала ароматами.
Пахло половодными разливами,
пахло ветлами, пахло ивами,
корявыми, кудрявыми, плакучими;
а еще пахло кострами трескучими,
а еще пахло смолистыми белянами,
а еще пахло лесами, полянами,
всеми запахами пьяными,
то полынными, то медвяными…
Я не знала, живу я или нет меня,
я ли я, или Волга я,
или может быть я — это самая ночь,
тихая, лунная, долгая…
(Почти темно.)
Что ты, милый, нынче невесел?
Слышишь, дождь шумит, слышишь, листву ворошит,
сухим хворостом и по кустам шуршит —
от шороха-вороха воздух дрожит,
в воздухе песня стоит,
молодая, бодрая.
В дымных тучах багровое зарево —
новая жизнь разгорается,
новая, красивая, могучая, суровая,
гордая, гордая!
Что ты, милый, нынче невесел?
Хочешь, я тебе песню спою?
Хочешь, я тебе сказку скажу?
Хочешь — спляшу?
Хочешь — дождь идет, никто не придет —
хочешь — хочешь — поцелую тебя,
тебя первого, тебя хорошего,
желанного?
закрещусь, заворожусь, как над омутом,
на плеча тебе закину руки мои,
поцелую в губы — и нет меня,
утонула вольная девушка
на всю жизнь, ау, без отклика —
хочешь?

Г о н т а.
Я боюсь тебя.

Н а т а ш а.
Хочешь?

Г о н т а.
Я боюсь себя.

Н а т а ш а.
Любишь? Я не боюсь ничего.
Я себя не делю, не меряю:
любишь — я поцелую тебя,
поцелую тебя — я вся твоя.
Не спрошу, для чего полюбил меня
и на много ли времени;
только всей ли душою? По нашему ли?

Г о н т а (тихо и твердо).
Без завета! Больше веры и пламени!
(Н а т а ш а  кладет ему протянутые руки на плечи и смотрит в глаза, серьезная, сдвинув брови, глубоко дыша. Минута. Она роняет руки.)

Н а т а ш а
(серьезно, глубоким, грудным шепотом):
Все, что хочешь.

Д Е Й С Т В И Е П Я Т О Е .

Синагога Линас-Цедек. Толпа 3-го действия. Прихожане оттиснуты в угол и оттуда слушают, не понимая и досадуя. Шум.

Г о л о с а.

    Прежде всего председателя! — Какой порядок дня? — Председателя! — Порядок дня!

Г р а й з м а н.

    Но это же свинство! Это черт знает что!

Э к с т е р н  Л а с с а л ь.

Не морочьте пожалуйста голову, а то…

Ц и к е р з и с.

   Что значит прервать молитву?

Л а с с а л ь.

             Заткните глотки!

Г р а й з м а н.

    Мы стояли Шемон’эсре, по самой середке,

    вы могли подождать под дверью синагоги!

Ц ы к е р з и с.

    Свинство, черт знает что.

Т о в. Р а ш е л ь.

Не стойте на дороге!

Г р а й з м а н.

    Женщинам здесь нельзя! Для них есть ограда!

М е н д е л ь  К в а р т а л.

    М-сье Грайзман, не нужно. М-сье Цыкерзис, не надо.

Г о л о с а.

    Порядок дня! — Председателя!

М а к а р.

    Товарищи!

Г о л о с а.

    Тихо! Макар говорит.

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч и к.

    Товарищ Макар! Чем мы займемся? Какой порядок дня?

М а к а р.

    От имени собравшихся выражаю прихожанам синагоги наше сожаление. Мы вынуждены использовать помещение для экстренного собрания. Вопрос не терпит отлагательства.

Г р а й з м а н.

    Но нельзя же прерывать посредине Шемон’эсре!

М е н д е л ь.

    М-сье Грайзман.

М а к а р.

    Мы созвали вас в виду тревожных слухов. Они вам известны. Последние вести очень серьезны. Упорно говорят о сегодняшней ночи. Необходимо обсудить положение и принять меры. Прошу избрать председателя.

Г о л о с а.

    Макар! Каутский! Макар! Каутский!

М а к а р.

    Я отказываюсь. Предлагаю товарища Каутского.

Г о л о с а.

Каутский!

Э к с т е р н  К а у т с к  и й.

Объявляю заседание открытым.

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч и к.

Прошу слова к порядку!

К а у т с к и й.

    Слово за товарищем Лассальчиком.

М а л ь ч и к  Л а с с а л ь ч и к.

    Товарищи! Порядок дня

    еще не ясен для меня.

И с а а к.

    Макар сказал: обсудим как —

    и марш.

П р е д с е д а т е л ь.

    Товарищ Исаак,

    вдвоем зараз не говорят.

Л а с с а л ь ч и к.

    Ужасно узкий этот взгляд!

    Практичных мер немало есть,

    но их ведь надобно привесть

    в согласье с духом наших масс,

    чтобы не сбить рабочий класс

    с пути.

(Одобрительные голоса.)

П р е д с е д а т е л ь.

    Конкретнее, прошу!

Л а с с а л ь ч и к.

    Я предложение вношу,

    чтоб председатель произнес

     нам род введения в вопрос:

    что́ есть погром, всегда ли он

    одною почвою рожден,

     религиозной, племенной

    или какой-нибудь иной,

    и все такое вообще

    в строго критическом ключе

    научной мысли.

И с а а к.

Столько фраз,

когда стемнеет через час!

П р е д с е д а т е л ь.

Просите слова!

И с а а к.

    Да зачем?

    нам надо знать без мудрых тем,

    сколько дружинников у нас

    и револьверов, это раз,

    и выбрать И. К. — это два,

    а то все лишние слова.

К т о — т о.

Зачем И. К.? Есть Г. К.

И с а а к.

Нет.

Нужен особый комитет!

П р е д с е д а т е л ь.

    Я ставлю в третий раз на вид:

    вам слово не принадлежит!

Т о в. Р а ш е л ь.

    Я просила слова.

П р е д с е д а т е л ь.

    Слово за товарищем Рашелью.

Т о в. Р а ш е л ь.

    У товарища Исака

     средство спуталося с целью.

    Не в дружинах суть, а важно

    разобраться хладнокровно,

    для  ч е г о  нужны дружины —

   верно?

К т о — т о.

Верно.

Л а с с а л ь ч и к.

Безусловно.

Т о в. Р а ш е л ь.

 Для чего нужны дружины,

 револьверы и патроны?

 Неужели вся затея

 только в виде обороны?

 Ведь толпа легко меняет

 настроенье поминутно,

 и увлечь их справа влево

 так нетрудно…

Л а с с а л ь ч и к.

Абсолютно.

Т о в. Р а ш е л ь.

 Вообще решить пора нам,

 для чего у нас дружины:

 для того ли, чтоб сражаться

 за хозяйские перины,

 или ловко, потихоньку,

 незаметно, постепенно

 превратить погром еврейский

 в выступленье?

Л а с с а л ь ч и к.

Несомненно.

(Голоса одобрения).

Э к с т е р н  Л а с с а л ь.

 Я, к тому ж, могу сказать вам —

 под строжайшей, впрочем, тайной:

 там, откуда все начнется,

 в главном центре, в ихней чайной,

 наши видели рабочих

 с самоквасовских заводов,

 из которых там иные

 даже в роли коноводов!

Г о л о с а.

Что? Тише! Тсс… Что такое?

Э к с т е р н  Л а с с а л ь.

 Здесь не может быть сомненья —

 это сделано не даром:

 самоквасовцы, понятно,

 овладеть хотят пожаром.

 Мы не смеем их покинуть!

 Мы обязаны помочь их

Начинанью!

Б е н я (простодушно).

 Черт их знает,

 самоквасовских рабочих!

Ведь они, быть может, сами

 (извините за догадку)

 просто…

(Страшный шум.)

 Т о л п а (хором).

Пфуй!

П р е д с е д а т е л ь (звонит).

    Товарищ Беня!

 Призываю вас к порядку,

 и при первой же попытке

 внести раздор в союз рабочий

 удалю вас!

Г о л о с а.

Браво! Браво!

И с а а к.

Через час начало ночи.

(Шум. Все поворачиваются друг к другу и ожесточенно спорят, размахивая руками. Нельзя разобрать ни слова.)

П р е д с е д а т е л ь (звонит).

    Товарищи! Из последнего инцидента неопровержимо выяснилось, что вопрос требует действительно более широкой постановки.

Г о л о с а.

    Верно, правда!

П р е д с е д а т е л ь.

    Итак, позвольте мне прекратить дебаты и сделать, как предлагает товарищ Лассальчик, небольшое теоретическое введение.

Г о л о с а.

Просим, пожалуйста! Тихо!

П р е д с е д а т е л ь.

 Прошу внимания! Мы часто говорим,

 что современная культура триедина:

 науки дал ей грек, искусства дал ей Рим,

 а социальную идею — Палестина.

 Эта идея — ша! — меняла цвет и вид

 от преломлений сквозь хозяйственную призму.

 При строе родовом, в котором индивид

 был нуль, она дала начало юдаизму

 с его попыткой конструировать мораль,

 как долг не личности, а коллектива в целом…

 Товарищ Исаак! Мне будет очень жаль,

 но буду вынужден…

И с а а к (в отчаянии).

Да занимайтесь делом!

Г о л о с а.

Молчать! Ша! Вон его! Цыц! Тихо! Идиот!

П р е д с е д а т е л ь (ядовито).

 Хоть дискутировать тут не о чем, однако

 позвольте мне спросить товарища Исака:

 как понимает он хотя б седмичный год,

 субботу, юбилей? Носитель этих норм

 кто? Личность? Индивид? По-моему, народ!

 Законодатель вынес этику на форум,

 как некий институт публично-правовой,

 не так ли?

И с а а к (смущенно).

Собственно… Конечно…

П р е д с е д а т е л ь.

      Тот период

 прошел, и юдаизм истлел, истлел внутри от

 противоречия системы родовой

 с производительными силами эпохи:

 связь лопнула, союз рассыпался на крохи,

 распался прочный клан на сброд отдельных лиц,

 и этике, в виду крушенья коллективов,

 пришлось перенести мишень своих призывов

 с совести целого народа на совесть единиц.

 Теория Христа о личном совершенстве,

 о кротости, любви, прощеньи, о блаженстве,

 в награду за добро… товарищ Исаак! —

 что это, если не Мойсеева мораль, но

 приспособившаяся к индивидуально-

 анархоидной экономике? Итак,

 наш вывод ясен. Подоплека и подкладка

 всей юдофобии — в борьбе между собой

 идеологии периода упадка

 патриархального порядка

 с идеологией товарно-меновой

 системы. Вот и все. Из их антагонизма

 реакции легко сплести погром;

 но скоро обе их сметет, как помелом,

 победоносная мораль социализма!..

 Я кончил.

(Аплодисменты. Комментарии.)

Г р а й з м а н.

    Очень хорошо. Кончил? Ну, а теперь

 Можете себе идти. Шамес, откройте дверь!

Б е н я.

   Завтра ваши самоквасовцы будут в новых ботинках!

И с а а к.

Надо поставить отряд хотя бы на крытых рынках!

Тов. Рашель.

   Прежде надо выяснить основную задачу кампании!

Л а с с а л ь ч и к.

Да! Мы не позволим затемнять рабочее сознание!

Г р а й з м а н.

Идите себе наконец!

Л а с с а л ь.

Буржук!

Г р а й з м а н.

Дурак!

Ц ы к е р з и с.

Болван!

П р е д с е д а т е л ь.

Я призываю к порядку граждан прихожан!

Ц ы к е р з и с.

Но когда же мы кончим?

Л а с с а л ь.

Не терпится? Жалко сытного ужина?

М е н д е л ь.

М-сье Цыкерзис, не надо. М-сье Грайзман, не нужно.

Э з р а.

(Отзывая  д у д ю в сторону).

Ты видел Абрама?

Д у д я.

Экстерна Абрама?

Э з р а.

Да.

Д у д я.

Да.

Э з р а.

Там в углу?

Д у д я.

Отсюда не видно.

Э з р а.

Кто с ним?

Д у д я.

Я тоже не знаю.

Э з р а.

В платочке.

Д у д я.

Это не из наших.

Э з р а.

Странно.

Д у д я.

Пустяки. Раз Абрам ее знает…

Э з р а.

Абрам такой рассеянный.

Д у д я.

Хорошо, я буду следить.

П р е д с е д а т е л ь.

Слово принадлежит товарищу Макару.

(Тишина.)

И с а а к.

Макар, надо посылать патрули по базару!

М а к а р.

  Он прав. За окнами темно:

  мы говорим, а скоро ночь.

  Но сердце горечи полно,

  и замолчать ее не в мочь.

  Мы шли на все: на мрак тюрьмы,

  на ссылку, пытку, эшафот;

  но драться с нищими, как мы,

  никто не ждал — и вот!

  Я вам хочу в тяжелый час

  сказать тяжелые слова:

  да, это правда, в сердце масс

  былая ненависть жива.

  За годом год пройдут, и все ж

  ее не вытравят из нор.

  Любовь — обман, ра́венство — ложь,

  и братство — жалкий вздор.

  Равенство — ложь, любовь — обман,

  и братства нет, и все мираж:

  сердцами правит, как тиран,

  закон покупок и продаж.

  Н е о б х о д и м о с т ь ю  зовут

  его на свете. В  н е й  ответ.

  Она сплетет нас — силой пут!

  Другого братства нет.

  Под мертвой силою вещей,

  как лава, движется прогресс.

  Не может пыл и ум ничей

  ускорить ход его чудес.

  Кто ждать не в силах, лучше тот

  вернись к отцовскому жилью,

  и жизнь творящая шагнет

  чрез голову твою.

  Но тот, чей дух — гранит и лед,

  тот стиснет зубы навсегда

  и обречет весь свой народ

  на гибель в битве без следа,

  чтоб наша кровь и море слез,

  бушуя, хлынули за край

  и стали маслом для колес

  свободы. Выбирай!

(Овация.)

Г о л о с а.

Ведите нас! — На базар! — Девицы тоже! — На крытые рынки! — Нет, на Слободку! — Нет, на Толкучку! — Во все стороны!

Л а с с а л ь ч и к (во все горло).

Конфисковать оружейные лавки!

(Разбиваются на кучки и говорят все зараз.)

Г о л о с  и з  т о л п ы.

Я прошу слова!

П р е д с е д а т е л ь (звонит).

Слово принадлежит…

Г о л о с а.

Кто это? Зачем? — Не нужно! — Довольно!

П р е д с е д а т е л ь.

Слова за товар… за господином Гонтой.

(Подавленный враждебный ропот),

И с а а к.

Еще и этот? Ради Бога! Нет времени.

Г о л о с а.

Довольно! Прения кончены.

П р е д с е д а т е л ь (звонит).

В интересах всестороннего выяснения, мы не можем не дать слова. Господин Гонта, слово за вами. Надеюсь, вы будете считаться с настроением аудитории…

Г о н т а.

(говорит просто, невинно и скромно. Толпа слушает неспокойно. Многие шепчутся).

  Да. Я хочу к вопросу подойти

  практически. Собранье, это ясно,

  склоняется к активному пути —

  создать мятеж. Задумано прекрасно,

  и, если вам удастся, то конец

  разгрома наших лавок на базаре

  будет разыгран в центре, на бульваре,

  штурмом парадных мраморных крылец.

(Делает паузу. Некоторые голоса негромко замечают: «верно». Другие, очевидно, шепотом говорят то же своим соседям. Кто-то, не подумавши, даже захлопал, но на него шикают; потом тишина и большое внимание.)

  Удастся ли? Вопрос, конечно, спорный,

  но шансы есть. В толпе — и самой черной —

  не все черны. Известный элемент —

  вор, хулиган и люмпенпролетарий —

  останутся в решительный момент

  за прибыльной работой на базаре;

  но у других, быть может, злой угар

  рассеется от нашего почина,

  и часть толпы за нами, как лавина,

  обрушится с базара на бульвар,—

  и в унисон на хохот изуверов

  и хрип детей в объятьях у отца

  ударит залп из наших револьверов

  по мрамору парадного крыльца!

(Сильное движение. Публика увлечена.)

  Один голос; где будем мы в разгаре?

  Где? На базаре или на бульваре?

(Настроение мгновенно падает. Замешательство. Неясный ропот.)

Ч е й — т о  г о л о с.

И здесь и там!

Г о н т а.

      Конечно. Я и сам

  так полагал, велел собрать нарочно

  статистику, узнал довольно точно

  и вам теперь охотно справку дам:

  в пассиве есть — дивизия пехоты,

  драгунский полк, две сотни казаков,

  орудия, включая пулеметы,

  и телеграф. Актив же наш таков:

  шесть браунингов и сорок два бульдога

  с патронами, до сотни кистеней,

 одна винтовка с пулями при ней

  и нравственный подъем.

(Тяжелое молчание.)

Б е н я (простодушно).

Таки немного.

Т о в.  Р а ш е л ь.

Мы увлечем их всех с базара!

Г о н т а.

          Всех?

  Вы раз уже ошиблися в расчете!

Вы их увлечь пытались: был успех?

  Кто вам сказал, что нынче увлечете?

(Подавленное молчание.  Г о н т а  смотрит на них с горечью и насмешкой в лице. Пауза.)

    Чтобы творить историю страны,

  необходима сила. Мы не сила.

  Но говорят зато, что мы одарены

  талантом едкого зудящего бродила,

Мы агитаторы, и это наш удел —

  вползать бациллами сквозь поры чуждых тел,

  и там, где надо, чтоб от взрыва мир потрясся, —

  быть искрой в порохе чужом.

  Так мы себе и миру лжем

  и утешаемся. Слова! Да разве масса

  идет за правдою, кто правду б ни принес?

  Как малое дитя, чутьем она все мерит —

  когда в учителе не нравится ей нос,

  она и в азбуку не верит.

  И наша проповедь ударится в упор

  о застарелые склерозы недоверья.

  Ни наши выстрелы, ни наши голоса, ни перья

  не продерутся сквозь невидимый забор.

  Наша борьба — мираж, мы — тени, у нас нет роли,

  события бегут помимо нашей воли,

  и наш безумный труд и жертвы наши все —

  весь этот бисер окровавленный, но мелкий —

  история сравнит с метаниями белки

  в ни для чего не нужном колесе.

(Публика расстроена. Некоторые порываются что-то крикнуть, но решимость падает.)

Д у д я (протискиваясь к Эзре).

Она ушла.

Э з р а.

Теперь?

Д у д я.

Только что. Написала что-то и дала Абраму и ушла.

Э з р а.

Странно.

Э к с т е р н  Л а с с а л ь.

Да вы к чему зовете?

П р е д с е д а т е л ь (неуверенно).

Да, конкретно,

Пожалуйста конкретно…

Г о н т а (с силой).

Я зову

   не лгать себе, не бредить наяву

   и знать, что мы лежим во львином рву,

   и правда нашей жизни в слове  т щ е т н о! —

   что мы светляк, а здесь под нами Этна,

   и червяку вулкана не поджечь, —

   и знать о том, что труд наш муравьиный

   вулкан сметет одним движеньем плеч —

   знать, это знать!

М а к а р.

Зачем?

Г о н т а.

Чтобы рассечь

   последний мост меж нами и чужбиной,

   и произнесть анафему! Не брать

   и не дарить. Беречь свои отрепья

   и так пройти средь их великолепья,

   не вскинув глаз на блеск и благодать

   чужой красы, не насладясь их пищей,

   не обогрев руки над их огнем —

   пройти в своих лохмотьях, гордый нищий,

   который был когда-то королем!

(Из затихшей, подавленной толпы, раздается чей-то резкий, странный, долгий свист.)

Г о л о с а.

Кто это? Кто так свистит?

А б р а м.

Я свистнул. — Вы лжете! Господин Гонта, вы лжете!

(Подымаясь над толпою со скамейки).

П р е д с е д а т е л ь.

Товарищ Абрам, я призываю…

А б р а м.

Господин Гонта, вы лжете! Сойдите с трибуны!

Г о н т а.

Вы сошли с ума!

А б р а м (визгливо смеясь).

Господин Гонта, здесь кто-то был и слышал ваши слова.

Г о н т а (вне себя).

Кто?

А б р а м.

Читайте, это мне передано только что для вас!

(Достает записку, завертывает в нее для тяжести монету и бросает Гонте.)

Г о л о с а.

Что такое? Что это значит?

Г о н т а

(развернув записку, в ужасе, тоске и смятении, с остановившимися глазами).

А!

А б р а м.

Господин Гонта, сойдите с трибуны.

(Г о н т а  сходит.)

А б р а м.

Господин Гонта, уходите отсюда.

П р е д с е д а т е л ь.

Товарищ Абрам, я как председатель…

А б р а м.

Председателя нет. Господин Гонта, уходите отсюда.

Выгоните вон этого обманщика!

(Г о н т а  бросается вон. А б р а м  смотрит ему вслед и хохочет тонким визгливым хохотом.)

П р е д с е д а т е л ь.

Товарищ Абрам…

А б р а м.

Председателя нет. Перестаньте ломать комедию! Слушайте меня! Экстерн Абрам хочет заговорить!

(Кричит.)

Слово за экстерном Абрамом!

И с а а к.

Я хочу рвать на себе волосы, я буду вас бить! Перестаньте разговаривать! На базар!

А б р а м.

Исаак, вы тоже ломаете комедию. Перед самим собою. Разве мы можем защищаться? Нас возьмут голыми руками в одну минуту.

Г о л о с а.

Неправда!

А б р а м.

Не притворяйтесь. Почему вы спорите битый час, когда нельзя терять ни минуты? Потому что вы бесполезны и бессильны там на базаре, как бессильны везде и бесполезны повсюду, и вы это чувствуете!

М а к а р.

Абрам, остановитесь, вы говорите слова, о которых ваша совесть будет жалеть!

А б р а м.

Позаботьтесь лучше о своей совести, самый большой обманщик!

Г о л о с а.

Как он смеет? Вон! Долой его!

П р е д с е д а т е л ь.

Товарищ Абрам…

А б р а м (изо всей силы).

    Молчите вы все и слушайте меня! Слово за экстерном Абрамом, который молчал и смотрел и теперь должен вам сказать всю правду, самую большую правду на свете! Слушайте меня, не слушайте обманщиков. Они вам декламировали звонкие стихи. Я вам скажу прозу! Слушайте меня, если вы сами не стали обманщиками до последнего человека!

Г о л о с а .

    Пусть он говорит. Он все молчал и смотрел. Он что-то знает.

А б р а м .

    И пусть никто не прерывает меня, потому что горе вам, если вы потеряете хоть одно слово из моей правды. Я один говорю, и все должно молчать! Слово за экстерном Абрамом!

Г о л о с а.

Тсс…

А б р а м.

    Я, экстерн Абрам, прошел по вашей улице от края до края, и увидел, и взвесил, и постановил приговор над вами. Все ложь! На вашем небе нет солнца, перед вами нет дороги. Ваше солнце — ложь, и дороги, по которым вас ведут ваши обманщики — ложь.

П р е д с е д а т е л ь.

Товарищ Абрам…

Г о л о с а.

    Председатель, не мешайте!

А б р а м.

    Все ваши монеты фальшивые. Оттого их у вас так много. Оттого так легко и щедро вы ими сыплете. Я обошел все подполья, где вы творите историю; и я поразился, как легко и обильно вы творите. Знаете, почему вы творите легко и обильно? Потому что вы творите дешевое и гнилое!

М а к а р.

    Не правда! Мы разогнули спину еврейского рабочего!

А б р а м.

    А знаете, слепой фантазер, почему так быстро вам это удалось? Отчего у других так медленно разгибаются спины, а у вас по первому слову? Оттого что пустому колосу нетрудно распрямиться! Оттого что нет легче, как заставить вертеться колесо, торчащее в воздухе: оно завертелось, только спицы мелькают, потому что никого и никуда не везет оно и ничего не двигает. Дешево и гнило! Дешево и гнило!

М а к а р.

    Ничего не двигает? Мы приобщили еврейского пролетария к величайшему из идеалов!

А б р а м.

    И в его руках величайший из идеалов стал карикатурой. Разве это то, о чем вы мечтали, молчаливый грандиозный поход бедных на богатых? Вы создали визгливую и бесплодную драку между нищими. Ваше социальное творчество? Это кукольная трагикомедия, буря в стакане — в стакане горечи и слез!

М а к а р.

    И крови! вы забыли о крови!

А б р а м.

    Я не забыл о ней. О, была и кровь. Ее было даже слишком много — и она вопиет к небу о своей ненужности! Вы хотели из нее сделать масло для колес свободы — ха-ха (визгливо смеется), вы очень услужливы, это ваша главная черта, но ямщики с руганью отказались от ваших услуг и вашего масла. И сбылось над вами самое страшное из проклятий Библии: и будете продаваться в рабы и служанки, и никто вас не купит!

Г о л о с а.

Тсс… Тсс…

М а к а р.

    Вы повторяете слова Гонты, только бесстыднее!

И с а а к.

    Товарищ Макар, не мешайте!

А б р а м.

    Ах, господин Гонта? О, это интересный господин. Макар, я вам сказал, что вы самый большой обманщик? Ну, а господин Гонта самый маленький обманщик. Ему не понравились ваши фальшивые монеты и он подделал новую — он заговорил о гордости, он, господин Гонта. Он — и наша гордость! Жил он среди нас, я думал по-ихнему, ни разу не видал наяву их будней и ни разу не заглянул в наши святыни, в нашем стане ознакомился только с нашей прозой, в их стане — только с поэзией. И мы стали ему противны до тошноты, и сознание родства стало для него, как ядро на ноге, и хуже — как уродливый горб, от которого нельзя отвязаться — и тогда он сочинил себе из неизбежности добродетель и завопил на всю улицу: я горжусь моим горбом! Прогоните его — и других обманщиков за ним!

Э к с т е р н  Л а с с а л ь.

   Куда же вы зовете?

А б р а м.

    Я? Я, экстерн Абрам, прошел вашу жизнь от края до края, увидел, взвесил и произнес приговор. Вы обречены на гибель. Можете рвать и метать и грызть землю от бешенства — нет спасения, вы обречены, вы ничего но создадите, никуда не укроетесь, и ваше будущее принесет только тупую агонию без смысла и конца.

Г о л о с а (хором, страстно требуя).

Ну?

П р е д с е д а т е л ь (машинально).

Да, конкр…

А б р а м.

    К чему я зову? Я зову к доброму старому обычаю: осужденному на казнь давали когда-то в последний вечер вино и женщину!

М а к а р.

    Абрам, стыдитесь!

Т о л п а (в один голос).

Не мешать!!

А б р а м.

    Я зову к единственному, что вам осталось: к цинизму я зову и к разврату я призываю вас! К цинизму предо всеми идолами и к разврату на всех площадях. Я вам разрешаю все, я вам отдаю всех: богатых и бедных, честных и нечестных, добрых и злых; я вам разрешаю зло, и низость, и предательство, идите и развратите все, что попадется на вашей дороге!

Э з р а (опьяненный в борьбе с собой).

Для чего?

(Толпа страстно ждет.)

А б р а м.

    Так!

(Шум у двери.)

Г о л о с а.

    Что такое? — Не мешать! — Кто там? — Откуда? — Неужели? — Где? — Что такое? — На скамейку! На скамейку!

(Среди растущего шума на скамью подсаживают девицу.)

Что такое?

Т о в.  З и н а и д а (задыхаясь).

На базаре…

(Не может продолжать.)

Г о л о с а.

Что на базаре?

А б р а м (изо всей силы).

    Все равно!

(Тишина.)

    Какое вам дело, что на базаре, кто над кем занес руку и в чьем доме загорелось? Лишь бы горело! Идите и раздуйте! Идите и захватите с собой ваше масло. Для колес свободы его не нужно, ямщики наплевали на него, в пищу оно не годится — лейте его в огонь, чтобы все запылало, потому что вы гибнете!

М а к а р.

Абрам! Товарищи!

А б р а м.

Осужденные на гибель, на краю ямы я снимаю с вас намордники. В яму! В яму! За мною!

(Бросается к выходу.)

Т о л п а (в безумии).

В яму!

М а к а р.

Зачем?

Т о л п а.

Все равно!

(Давка. Все что-то кричат, указывают, перескакивают через скамьи, друг через друга; кто-то упал, через него шагают, он не может из-за давки подняться и на коленях тащится за другими.  М а к а р  и  К а у т с к и й  захвачену потоком, их голоса не слышно в общем гвалте, их жестикулирующие руки беспомощно мелькают в воздухе. — Синагога пуста.  П р и х о ж а н е  выползши из углов, стоят у амвона, растерянные, и слушают гул удаляющейся толпы.)

П р и х о ж а н и н.

Что это такое?

Д р у г о й.

На что это похоже?

Ц ы к е р з и с.

Вы что-нибудь поняли?

Г р а й з м а н.

Ничего.

Ц ы к е р з и с.

Я тоже.

П р и х о ж а н  и н.

И что там на базаре?

Д р у г о й.

Я знаю? Суматоха.

Г р а й з м а н.

Ой, на базаре плохо.

Ц ы к е р з и с.

А где не плохо?

П р и х о ж а н и н.

Куда они убежали?

Д р у г о й.

Что у них на уме?

Ц ы к е р з и с.

Что было написано в том письме?

Г р а й з м а н.

Верно, что-нибудь такое.

П р и х о ж а н и н.

Какой-нибудь намек.

Г р а й з м а н.

Что им надо? И какой в этом прок?

И чего они мечутся без конца и без краю?

П р и х о ж а н и н.

Я знаю?

Д р у г о й.

А я знаю?

Ц ы к е р з и с.

И я тоже не знаю.

М е н д е л ь.

  И я тоже не знаю. А это ваши дети?

  Смотрите, нас — как будто нет на свете,

  все они, куда ни взгляни:

  здесь они, там они,

  они творят суд, они дают оценку,

  они плачут и бьются головой об стенку,

  то воскрес народ, то погиб через час,

  и все это они, и все это без нас.

  Почему? Разве нас мало? Ой, нас еще много,

  еще не опустела наша синагога;

  это мы, что в углу, у черного хода,

  это мы — корень еврейского народа.

  Кто-то за нас мечется, радуется, плачет,

  «погиб», «воскрес». Что это значит?

  Что значит —  воскрес… Что значит — погиб?

  А если б мы хотели погибнуть, мы могли б?

  Страшная буря бушует над нашим Божьим племенем,

  кости наши трещат под тяжелым бременем —

  что ж, это в первый раз? Ой, дети, дети!

  Мы живем на земле столько столетий, —

  мы не хватались за все? Мы не теряли на всем?

  Перенесли? Перенесем.

П р и х о ж а н и н (про себя).

Горе на свете нашему народу…

Ц ы к е р з и с.

Мы дали волю мальчишкам и всякому сброду!

Г р а й з м а н.

Мы бы им показали, только надо дружно…

М е н д е л ь.

М-сье Цыкерзис, не надо, м-сье Грайзман, не нужно.

Ц ы к е р з и с (в отчаянии).

Что ж нам делать?

Г р ай з м а н (ломая руки).

Повеситься?

П р и х о ж а н и н (хватаясь за волосы).

Утопиться?

Д р у г о й (разводя руками).

Напиться водки?

М е н д е л ь.

Мы стояли на шемон’эсре? Нас прервали посередке?

Это наше место, никуда мы отсюда не выйдем.

Достоим нашу молитву, а дальше — увидим.

(Они разбредаются по местам и стоят лицом к алтарю. Они молятся беззвучно, и на улице тихо; только их губы шевелятся, и прорывается бормотание, вздохи, нервные зевки; и кажется, будто все это слилось понемногу в заглушенные стоны, похожие на рыдание. Никнут их головы, опускаются руки без силы, свечи плохо горят, и едва внятный хорал горя стоит над полутемною синагогой Линас-Цедек. Это Шемон’эсре, молитва восемнадцати благословений.)

К О Н Е Ц.

—————————————————-

Частная коллекция.

Горький — А.В. АМФИТЕАТРОВУ

11(24) сентября 1910, Капри

Дорогой Александр Валентинович!

Не попросите ли Вы Жаботинского — от моего имени — прислать мне “Чужбину”? Я понял из Вашего письма, что в продажу книга эта не поступит, а иметь ее — необходимо! Хорошая книга! Наши эдак редко пишут и совсем не умеют писать так теперь, когда надо бы!
Мне, знаете, жаль, что не выйдет “Чужбина” в публику, жаль! Конечно, Вы — правы, “Н(овое) В(ремя) — оближет ее своим гнусным языком, и многие другие сукины сыны ликовать будут, но — есть же где-нибудь на Руси здоровые, честные люди? Это книга — для них.
Вы посмотрите-ка, что пишет Вася Богучарский и как истолковывает его Вася Розанов! Что вообще пишется Н. Минским, Гершензонами и прочими — книга честного человека не может быть неуместной среди этого гнусного шопота могильщиков, которые поносят мертвых, но — боятся их.
Начало истории Т(ютчева) мне было известно и конец ее не удивил меня. Все может быть, все!
Колосова — не жалко. Колпинский — несимпатичен мне.
Продолжаю прихварывать, это очень противно с непривычки.
Насчет Романовых: Вы знаете, что еще Де ля Шетарди считал эту фамилию прекратившейся? Сие обозначено в его депешах — 113-ая страница.
Книг(оиздательст)во “Сфинкс” объявляет об издании Ферреро в 5-ти томах, — это Ваш перевод?
Будьте здоровы!
Не сомневаюсь, что по скорости попаду к Вам, а когда — не знаю еще.
Поклон.

А. Пешков

О.О. ГРУЗЕНБЕРГУ

15(28) сентября 1910, Капри

Дорогой Оскар Осипович!

Я очень рад, что Вы взяли на себя ведение дела с Протопоповыми, и сердечно благодарю Вас.
Посылаю письма Протопоповых — и из них Вы увидите, что эти господа держались по отношению ко мне не очень корректно.
Договор с ними Вам передаст С.П. Боголюбов, он же сделает все расчеты, о чем ему написано.
Усердно прошу Вас дать делу, по возможности, быстрый ход. Может быть, по делу этого типа применимо предварительное исполнение?
Читали Вы комедию Жаботинского “Чужбина”? Превосходная вещь, и вообще Жаботинский удивительно интересный, умный, искренний человек в своих трудах. Комедия его взволновала меня — отчаянно, и я всем рекомендую ее как образец искренно написанной книги.

Желаю Вам всего хорошего!

А. Пешков

Полное собрание сочинений. Письма в 24 томах. Том 8. — М., Наука. 2001