(Отрывки из воспоминаний)
В мою дверь постучались.
— Войдите!
Просунулась голова одного из сотрудников нашего сионистского «мерказа». Таинственное выражение лица, весело играющие глаза…
— Вы знаете? Трумпельдор пришел!
Вот уже несколько дней, как в сионистских кругах Петрограда, в особенности среди молодежи, не перестают говорить о Трумпельдоре. Это было в один из бурных летних месяцев 1917 г., в дни необычайной политической напряженности, когда волны революции мощным, безудержным прибоем бушевали на петроградских улицах, на собраниях, в печати, в обществе. Жили со дня на день возбужденно, нервно, окунаясь головой и душой в шумный водоворот слухов, собраний, дерзаний и свершений. Мы, сионисты, были особенно обременены тяготами тех дней. Недавно справили седьмой всероссийский съезд, готовились к выборам в общины, к ВЕС`у (Всероссийский еврейский съезд), к учредительному собранию и ко всякого рода выборам, конференциям, митингам, демонстрациям. Все силы были мобилизованы до полного исчерпания. Сионистское движение совершенно неожиданно для нас, «людей центра», широко разрасталось. В такие дни личность, е д и н и ц а почти не влекла к себе ничьего внимания. На сцену выступала м а с с а, тысячеголовый коллектив, а в приманчивой дали рисовались задачи широкого охвата, непостижимых глубин…
В этой несравнимой сутолоке лишь о д н о имя заставило говорить о себе. Это был таинственный Иосиф Трумпельдор… Из уст в уста передавалась легенда, туманная и отрывистая: Порт-Артурский герой… Георгиевский кавалер всех рангов… Потерял левую руку… Высоко-образованный человек… Английский офицер… Боролся мечем за Палестину… Галлиполи… Его личность, его прошлое, его душа были затканы сплошными тайнами — манящими и возбуждающими.
Услышав, что Трумпельдор пришел в «мерказ», я, встрепенувшись, выскочил в другую комнату.
Он уже стоял там, плотно окруженный со всех сторон сотрудниками и вообще гостьми, которые с утра до вечера толпились и жужжали в «мерказе», точно в улье. Прежде всего бросалась в глаза его английская форма, которую редко случалось нам видеть. Отложной воротник офицерской тужурки, защитного цвета простой галстук, брюки на выпуск, ремень через плечо и вокруг пояса. Высокий, стройный, широкоплечий. Палец правой руки заложен за ремень, рукав левой висит гладко, беспомощно… Но сильнее всего поражало его лицо: тонкие, резко выраженные правильные черты, крепкий прижим тонких губ и вдобавок — добрые, лучистые, серые глаза… Эти глаза решительно не гармонировали с бравой, суховатой внешностью английского офицера. Могло казаться, что высится перед вами осколок скалы, отторгнутый от гор Иудеи, чудом преображенный в человеческий лик и занесенный попутной бурей сюда, на далекий север… А как же глаза? Да это, вероятно, пара звездочек с неба на тот осколок упали и в свою очередь были преображены…
Трумпельдора забросали вопросами и второпях забыли даже пригласить его присесть. Отвечал он кратко, отрывисто, но охотно. Зачем он приехал в Россию? Как сказать, — после революции, видите ли, захотелось увидеть старую родину, как она, мол, в свободе преуспевает… К тому же следовало потолковать с молодежью о разных разностях… Слушали его с огромным любопытством: шутка ли, человек прибыл из такого далека и имеет что-то сказать!
Лишь позднее стало известно, что Трумпельдор намеревался начать агитацию за новый палестинский легион, после того, как галлипольское предприятие потерпело крушение.
* * *
Ноябрь 1917. Власть в руках большевистского военно-революционного комитета. Вернее сказать, власти совсем нет. Керенский засел со своими казаками в Гатчине и собирается в поход на Петроград. Большевики беспрерывно шлют красногвардейцев на новый фронт. Внутренним порядком в угрожаемом городе они мало интересуются. Непреоборимый страх объемлет людей и улицы. Давит сознание полной неопределенности завтрашнего дня. Слухи — туманные, дикие — тяжко ползут от уха к уху: власти нет… толпа взбудоражена… есть подстрекатели… готовятся погромы на евреев… В редакции газеты «Petrograder Togblatt», где я тогда работал, до глубокой ночи трезвонят телефоны:
— Ради Бога, что-то будет? Что же это будет?
Никто не знал, что будет. Но мы, молодежь, по крайней мере знали, ч т о́ м ы б у д е м д е л а т ь . . . А знали мы потому, что нам это сказал Трумпельдор, а ему мы верили, ибо его мы все уже от всего сердца любили.
Трумпельдор организовал с а м о о б о р о н у. Он завербовал туда евреев-солдат, студентов и вообще «разночинцев». Все тянулись к нему с открытыми сердцами и молили о приеме. Услыхали об этом студенты-бундовцы из психоневрологического института и приходили завязать с ним высоко-принципиальный диспут на тему о том, что «недопустимо, мол, создавать национально-шовинистические военные отряды и разбивать силы революции», и о прочих подобных благоглупостях. Но Трумпельдор не поддавался и на все пылкие доводы спорщиков неизменно отвечал загадочной улыбкой.
…Первое организационное собрание. Небольшая комната в еврейском училище на Офицерской 42. Человек 20 студентов, солдат и рабочих. Произносятся пламенные речи. Зовут к единению, к самозащите. Я, нижепоименованный, тоже, помнится, разрешился отборной риторикой. В ту пору все мы болели модной болезнью, носившей выразительное название «болтологии»… Один лишь Трумпельдор спокойно стоял у председательского стола и внимательно прислушивался к нашим излияниям.
— Ну, господа, а где мы найдем помещение для нашей самообороны? — вдруг прервал он очередного оратора. — Назовите дома!
Это предложение подействовало на нас, как ушат холодной воды: освежило и вернуло нас к действительности, хотя мы еще не покончили с «принципиальной постановкой вопроса».
Стали называть помещения. Наиболее подходящим по многим причинам оказался дом училища «Иврия» на Троицкой 34, в центре города.
— «Иврия» нас не пустит… — усомнился кто-то.
— Так мы возьмем! — ответил трумпельдор коротко и просто.
Так и случилось. Правление «Иврия» действительно не пускало, а Трумпельдор действительно взял. Он явился туда в сопровождении нескольких солдат, вооруженных винтовками, благополучно украденными из казармы, поставил постового внизу у входа, поднялся наверх во второй этаж, осмотрел большую залу и три смежные классные комнаты и заявил управляющему, что отныне эти комнаты принадлежат еврейской самообороне. Тот покосился на свиту Трумпельдора и вежливо поклонился…
…Строжайший порядок царил в помещении самообороны. В зале лежали сложенными винтовки, провиант, санитарные материалы. В соседней комнате стучали машинки: то наскоро писались приказы по районным отделениям, удостоверения, мандаты, письма. А в маленькой комнате сидел сам Трумпельдор, начальник штаба нашей самообороны. Спокойно, холодно, как-то слишком буднично диктовал он приказы, принимал курьеров, делегации. Вот приходят с Васильевского острова: там назревает что-то неладное. На 6-й линии наши тайные патрули подметили погромную агитацию, направленную, повидимому, умелой рукой. Трумпельдор бросает быстрый взгляд на карту и немедленно приказывает своему помощнику, еврею-прапорщику, поставить в еврейской богадельне скрытый караул… Вот прибегает студент с радостным сообщением, что удалось заполучить еще пару ружей. Трумпельдор улыбается:
— Хорошо…
Как бы ты ни был возбужден и развинчен стоит войти в его комнату и бросить на него взгляд, прохладный ветерок будто подует на тебя и освежит и успокоит расходившиеся нервы. Столько несравнимого спокойствия, простого мужества и уверенности чувствуется во всей его манере обращения, в его словах, в его окроткой,, скромной, прелестной улыбке. Разговоры вообще ему не легко даются. Говорит он отрывисто, скудно и часто дополняет слова движением уцелевшей руки. Это был подлинный вождь, изумительно одаренная, духовно-богатая натура. Все окружающие это чувствовали и сознавали, и добровольно, просто, без малейших колебаний и сомнений склонялись перед его авторитетом. Ибо это был человек, всех нас покорявший убедительной силой д е л а и д е л а н и я. И все наши отношения к нему выражались в короткой формуле, провозглашенной у подножия Синая:
— Сделаем и будем слушаться!…
* * *
Январь 1918. Удручающее отчаяние охватило всех мыслящих и чувствующих деятелей. Общество подавлено тоской и страстным ожиданием «чудесного избавления»… Еврейская общественность распылена в своей растерянности. Перестали верить в установление сильной власти и отменного порядка. Сионисты были, пожалуй, единственными оптимистами, которые еще находили в себе силы с неослабевающей энергией продолжать свою деятельность. Но никто не был, я сказал бы, так х о л о д н о в о о д у ш е в л е н, как Трумпельдор. Его ищущий дух вечно пылал под льдом наружного, кажущегося хладнокровия. Он тогда уже носился с планом создания новой организации, которая боролась бы за Палестинскую землю не только мечом, но и молотом и плугом. Он мечтал о «третьей алии» людей труда — здоровых, преданных, скованных крепкой военной дисциплиной. Из потока политически и морально разложенной человеческой массы тогдашней России он хотел выудить молодые души, далекие от смятенной политики и общественной склоки, и воспитать их к тяжкой борьбе в Палестине. Он создавал «Гехолуц»…
Отклик был значительно слабее, чем при организации самообороны. Ибо, как он поговаривал, легче было находить «героев дня», чем «героев жизни»… Но Трумпельдор духом не падал. На его собрания являются обыкновенно не больше пары десятков охотников, — но он не устает устраивать для них лекции агрономов о земледелии и сам подолгу рассказывает им о чудесной жизни еврейского рабочего в Палестине. Новую организацию он себе представлял, как организацию не только труда, но и вооруженной защиты трудовых позиций в стране, при чем он мне определенно говорил неоднократно о своей мысли учредить «военный отряд Гехолуца». Петроград, конечно, слишком тесен для него — и он завязывает сношения с городами и местечками «еврейской черты», мечтает о всероссийской конференции и в тиши прядет крепкие нити будущего широко развившегося гехолуцианского движения…
* * *
Май 1920 года. В просторную камеру Бутырской тюрьмы заключили нас, человек 30 молодежи, арестованных на известной сионистской конференции в Москве.
Чарующий весенний закат. Золотые солнечные блики брызжут через решетчатый переплет окон и ложатся на каменный пол, заполняя камеру грустным отраженным светом.
Сегодня мы получили весть, всех нас подавившую: Трумпельдор пал около Тель-Хай!…
Получили мы эту весть случайно: вычитали из скромной бумажки, спрятанной на дне горшка с кашей, которую прислали нам при очередной «передаче» наши товарищи «с воли».
С последними лучами затухающего заката в душу крадется боль-тоска — тихая, ноющая, неодолимая. Сионистское движение подавляется. Мы, активные, молодые, неделями сидим под сводами Бутырок в ожидании неопределенной судьбы. Погиб прекраснейший, лучший работник-мечтатель, страстный глашатай и строитель Палестины творческого труда. И умер он, как жил — мужественно, скромно, красиво…
А солнце заходит. Заходит… Все это гнетущей тяжестью валится на душу и выкатывает на глаза неудержимые слезы.
У кого-то рождается идея: немедленно справить по Трумпельдору «гражданскую панихиду». Быстро прибирают камеру, чистят стол, табуреты, стараются придать обстановке строгий вид.
На меня выпадает обязанность сказать о погибшем первое слово. Поднимаюсь на койку — импровизированную трибуну, — но колени дрожат и голос обрывается. Как постичь несчастье, как оценить потерю? Тускнеют слова, не вяжется мысль. Ибо так свежа еще и так кровоточива рана… Столь же мало удачны речи остальных ораторов. И «панихида» наша принимает другой оборот.
— Товарищи, «Hatikwa!» — крикнул кто-то.
— «Scham baarez», — добавил другой.
Живо вскочили мы с мест — и мощное пение прорезало сумеречную тишину строгих Бутырок. Гасли на каменном полу золотистые отблески заката, прозрачные тени ползли по камере, но лица наши пламенели и голоса звучали все громче, крепче, призывнее. Мужественные, радостью наполненные звуки палестинской песни неудержимой волной рвались через железную решетку наших открытых окон, неслись в глубоко, нежно голубевшую вышину — и верилось, что их аккорд замирает там в далекой Галилее, над свежей могилой у Тель-хай…
———————————
Это была п е р в а я «панихида» по Трумпельдору в тогдашней России…
Из книги ЖИЗНЬ ИОСИФА ТРУМПЕЛЬДОРА. Д. Белоцерковский (ACHIJOSEF)
Добровольная Еврейская Пропаганда 