Анекдот, за правдивость которого не ручаюсь.
Паола Ломброзо, дочь своего отца, приехала в Вену и остановилась в гостинице.
Смотрит — пропал сак-вояж.
Па́ола Ломброзо вызвала к себе хозяина гостиницы и сказала:
— Распорядитесь об аресте номерного Фритца. Я убеждена, что это он украл мой сак-вояж.
— Почему?
— Потому что номерной Фритц — тип врожденной преступности. У него квадратная челюсть и висячие мочки ушей. Лицевой угол еще симптоматичнее. В строении затылка, правда, замечается уклонение от преступного типа в сторону нормальности, но это — ничто пред возмутительностью лицевого угла — чуть ли не шестьдесят градусов! Позовите полицию.
Хозяин не пожелал.
Паола Ломброзо начала волноваться.
Номерной Фритц обиделся и забушевал во все лопатки своего преступного темперамента, при чем Паола Ломброзо констатировала у него подвижность ушных раковин и с новым пылом потребовала:
— Полицию сюда!
И вдруг оказалось, что сак-вояж был просто забыт на вокзале.
Прогнатический Фритц был удержан от намерения подать в суд, и то благодаря вмешательству хозяина и щедрому раскаянию Паолы Ломброзо.
Если это все и не правда, то это все-таки метко придумано.
Это — хорошая карикатура на тот фанатизм, на ту прямолинейность, которые довели многих из школы криминальной антропологии до нелепых крайностей.
Они стали накидываться на всякого уличного карманника и «обнаруживать» у него острые уши и выдающиеся скулы.
Они распределили симптомы по профессиям и установили, что у железнодорожного вора атавистические глаза, у злостного банкира — большой кадык.
Они явились с обыском в литературу и доказали, что у Гамлета был один из видов паранойи, Павел и Виргиния страдали аберративной эротоманией, а у Медеи наблюдаются все симптомы «прирожденной проститутки».
После этого они перешли к миру порядочных людей и уличили самих себя и всех ближних, знакомых и незнакомых, в той или другой прикосновенности к тому или другому преступному типу.
В практических выводах из этого опьянения прямолинейностью они тоже дошли до геркулесовых столпов, и даже дальше: до теории барона Гарофало, ныне гостящего в Петербурге.
Гарофало рассудил так.
— Если перед нами человек, преступность которого коренится в его исковерканной природе. Если ненормальность его природы совершенно непоправима. Если эта безнадежность преступного субъекта признана и доказана учеными экспертами. Тогда, исходя из трезвой позитивной точки зрения, — что с ними делать? Исправить его — невозможно. Держать его взаперти до самой смерти — убыточно для нас и мучительно для него. Следовательно — смертная казнь.
— Дальше. Чтобы точно определить особенности природы преступника и выяснить, есть ли для него надежда на излечение («исправление»), — нужно быть специалистом криминальной антропологии, а не первым попавшимся обывателем, приглашенным в «суд совести». Суд присяжных — это абсурд, который должен быть заменен судилищем из людей науки.
— Дальше. Важен не состав преступления, важно не то, что именно сделал преступник — убил или только ограбил, — Важна личность преступника. Возможно, что он покамест только украл, но натура у него — натура настоящего прирожденного убийцы. Неуже ли же запереть его на год или на два и потом выпустить: иди, убивай? Это не позитивно. Следовательно, кара вовсе не должна быть равна вине, кара должна быть равна натуре преступника, его внутренней преступной потенции, хотя бы еще не успевшей выразиться в соответствующих действиях. Иного субъекта за кражу со взломом было бы вполне уместно казнить.
Можно пойти и дальше.
Зачем ждать, чтобы человек, все-таки проворовался?
Гораздо лучше поймать его заранее.
А для этого учредить особый полицейский надзор, который разыскивал бы не следы преступления, а следы преступной потенции.
И, заметя на улице человека с нехорошим лицевым углом, немедленно представлял бы его на судилище.
Откуда последовало бы такое постановление:
— «Произведя дознание о личности задержанного Петрова и установив:
«Что отец его был алкоголиком, а тетка матери эпилептичка, двоюродный же брат был дважды судим за подмешивание сахарина в хлебный квас;
«что сам подсудимый являет такие-то симптомы преступной потенции, дающие основание признать его существом неизлечимо антисоциальным;
«что подсудимый Петров ни разу под судом и следствием не состоял, отличался постоянно хорошим поведением и теперь, собственно, тоже ни в чем не обвиняется, —
«приговариваем его к устранению через смертную казнь путем электрического тока»…
* * *
Но крайности недолговечны.
Крайние, в первом пылу высказанные выводы молодой криминально-антропологической школы — скоро отпали, как отпадают случайные прыщи на здоровом теле.
Мания видеть в каждом преступнике неизлечимого, самой природой отмеченного больного — пронеслась, и антропологический анализ преступления вошел в свои естественные рамки.
Не претендуя больше на всеобщее, исключительное значение, он просто указывает теперь на одну из важных причин преступности — на вырождение, проявляющееся в телесном и духовном атавизме.
Но именно тем, что криминальная антропология одно время объявила себя не то синтезом, не то квинтэссенцией всех теорий о преступности и борьбе с нею, — именно тем и было вызвано более глубокое и внимательное исследование причин преступления.
Чтобы возразить на выводы Ломброзо и Гарофало, или ограничить их резкую универсальность, оппонентам пришлось выдвинуть и анализировать другой могучий фактор преступности — фактор социальный, заключающийся в недостатках общественного строя.
И таким образом возникла школа позитивной криминологии, в которую криминальная антропология Ламброзо вошла только в виде особой ветви, трактующей лишь об одном из пяти типов преступного человека — о врожденном преступнике, тогда как рядом с им признаны еще преступник безумный, преступник под непосредственным влиянием среды, преступник аффекта и преступник случайный.
Да и у этой ломброзовской ветви — «медицинская» только одна кора, но сердцевина ее — тот же общественный фактор.
Потому что и вырождение есть продукт несовершенств общественного строя, в котором массы людей поколениями живут в ненормальных условиях и вырабатывают себе и своим потомкам ненормальное тело с ненормальной психикой.
наука о преступлении только мимолетно сделала поворот в сторону чисто-медицинской патологии.
Она сейчас же поняла ошибку и снова целиком вернулась в ряды социальных дисциплин.
Но прежде это была не наука, а какая-то смесь произвольной классификации преступлений по степени отвлеченной «важности», метафизического понятия о справедливости и благотворительных мечтаний об неправильном воспитании преступного человека.
Теперь — это полноправная, позитивная наука, углубляющаяся в первопричины феномена, ставящая на первый лан задачу улучшения общественных условий, и борьбу с отдельными преступлениями признающая только в том смысле, размерах и направлении, в каком вообще наука признает паллиативы.
Вот что сделал толчок, данный Ломброзо. Несколько резких, но безвредных парадоксов, пристегнутых в пылу увлечения, им и его последователями к теории преступного типа, бессильны умалить значение великих заслуг новой уголовной школы перед человечеством.
Позитивная криминология окончательно доказала то, о чем давно уже догадывались лучшие умы:
— Преступника нет. Существует только жертва социальных условий, влияющих на самого субъекта или влияющих на его предков.
Из этого принципа возникает совершенно новая уголовная система.
Слово «наказание» теряет свой смысл.
Не за что карать человека. Нет никакого основания причинять ему страдание за то зло, которое не он в себе зачал и не он в себе воспитал.
Вместо наказания преступника — выдвигается принцип ограждения общества от преступника — не как от злодея, но как от существа, неприспособленного к общественности «антисоциального».
Это ограждение должно быть ограждением и больше ничем.
Никакого элемента жестокости и нарочитого притеснения, ничего, что напоминало бы о о старом «наказании» — в новой уголовной системе не должно быть.
Общество не гонится за призраком метафизической справедливости. Оно ограждает себя только от тех, кто ему действительно заведомо опасен.
Случайный убийца должен выслушать условное обвинение и выйти свободным из зала суда.
А тот, от кого общество желает себя оградить, приведенный в тюрьму, должен найти в ней не могилу, не новые страдания и унижения, а новую, более здоровую и более спокойную жизнь.
Новая тюрьма будет не ульем, где в каждой ячейке заперто по живой душе, а поселком, колонией, слободою.
Тюрьме нужен обязательный труд, но этому труду будет придан не характер принуждения, а характер естественной необходимости.
Новая тюрьма не скажет своему обитателю:
— Я кормлю тебя даром, но приказываю тебе работать просто для того, чтобы ты работал.
Потому что это значило бы дискредитировать труд, сделать его ненавистным и подневольным.
Новая тюрьма скажет так:
— Человек должен зарабатывать себе на хлеб и на жилище, безразлично где бы он ни был. И в тюрьме надо трудиться, чтобы есть.
И правильно поставленный труд явится могучим средством приспособить и примирить заблудшего человека с общественностью.
Таковы требования позитивной криминологии в области паллиатива — борьбы со отдельными преступлениями; но еще громче и гораздо важнее — те требования, которые она представляет к самой общественности.
Только с исправлением социальных несовершенств получится убыль преступности.
Только тогда имеют смысл обязанности прокурора, судьи и так далее до тюремного надзирателя, — когда рядом идет прочая законодательная работа, созидающая устои лучшей, более справедливой и свободной жизни.
Преступление подобно чуме. Чтобы с ним бороться, недостаточно тащить заболевших в бараки. Надо спуститься в погреба, в водостоки, на самое дно — и оттуда начать борьбу с заразой.
Терапия, хирургия — это все полумеры, и не в них спасение, а в гигиене, будущее за гигиеной.
Добровольная Еврейская Пропаганда 