I.
Никакого другого имени для направления, господствующего теперь в официальном сионизме, не придумаешь. Программы у него нет, теоретической идеологии тоже; есть только культ «вождей», и носители официального знамени сами в этом сознаются. Я это видел в Ковне, во Франкфурте-на-Майне, в Брюнне, в Черновцах и повсюду. В дискуссионных собраниях или просто в собеседованиях, дав им покритиковать нашу ересь (высокие пошлины ведут к вздорожанию жизни, на аграрную реформу не согласится Англия, а легион есть милитаризм, и т. п.), я всегда задавал им один и тот же вопрос: «Хорошо; допустим, что ревизионизм никуда не годится. Но что же вы предлагаете — вы, большинство 14-го конгресса? Как вы-то обеспечите рынки для сбыта палестинских товаров? Как вы-то сдвинете с мертвой точки земледельческую колонизацию, при ценах чуть ли не по 20 фунтов за дунам? И как вы-то обеспечите защиту сотни с чем-то разбросанных еврейских поселков при гарнизоне в 1500 человек? Будьте любезны, предъявите программу». Вопрос этот всегда и всюду действовал магически: половина оппонентов стушевывалась, вторая половина начинала заикаться или впадать в отвлеченное красноречие (в Брюсселе один местный талант ответил на мой вопрос речью о теории познания в связи с системой Бергсона: факт), и в конце концов раздавалось откровенное признание: «Программы в этом смысле у нас нет, и не наше это дело. У нас есть вожди, мы им доверяем; они знают, что нужно сделать, и они это сделают, как только явится возможность».
Более того: встречаются нередко и такие противники, которые готовы допустить, что требования ревизионистов разумны и содержат, действительно, единственно-мыслимый ответ на важнейшие проблемы колонизации. Но и они спрашивают: «неужели вы думаете, что наши лидеры, г. А и г. Б., этого всего не понимают? Неужели вы думаете, что они сами не пытались этого добиться? Несомненно, двадцать раз пытались. Значит, нельзя добиться. А когда можно будет — они добьются».
Я сегодня не обсуждаю вопроса о том, кто эти «лидеры», какова их человеческая и политическая ценность, и действительно ли они уже двадцать раз, или хоть раз в жизни, предъявляли правительству требование об аграрной реформе. Речь у нас не об этих «вождях», а о психологии большинства. Она теперь вся, целиком и начисто, свелась к культу личностей, и проявляет и возвещает его всей грацией безыдейного и беззаботного цинизма. Программам, направлениям, убеждениям грош цена: все дело в том, чтобы во главе движения стояли именно А, Б и В. Все, что нужно и можно, они сделают; если они чего-либо не делают, значит или не нужно, или невозможно.
Так были некогда в одном балканском царстве партии, даже прямо именовавшиеся по фамилиям своих цадиков: раллисты за г. Ралли, теотокисты за г. Теотокиса — а в чем разница программ, было неизвестно и несущественно. — Пожалуй, еще более яркую аналогию можно подыскать, если решиться на прогулку по летописям средневекового ислама. В учебнике сказано, что халиф Омар повелел сжечь александрийскую библиотеку, ибо, если в оных свитках написано то же, что в Коране, то они излишни; а если написано то, чего Магомету не пришло в голову, то они вредны. Всю истину знал Магомет и всю целиком изложил в Коране, а прочее ненадобно.
Вот психология, которую выявил 14-й конгресс и которая господствует теперь в среде сионистского офицерства. Обсуждать ее всерьез как-то неловко: она за пределами культуры. Тем не менее, обсудить ее надо, хотя бы для того, чтобы отмежеваться.
II.
Культ личности теперь в великой моде повсюду. Отчасти повлиял в этом отношении итальянский пример, который, вероятно, и впредь будет отравлять атмосферу — пока не кончится неизбежным срамом. У нас, в сионизме, известную роль в том же направлении сыграла английская психология и терминология, которую многие из нас поторопились усвоить: как известно, само идиотское понятие «лидер» — тоже английского происхождения. Сплошь и рядом слышишь теперь фразы о том, что «важен человек, а не программа».
В еврейском быту это, конечно, не новость. Старое гетто никакого другого принципа ориентации, кажется, не знало. Направление паствы определялось беспрекословно по авторитету. Было два типа авторитета: «ученый» и «гвир». Ученый хорошо знал Талмуд, гвир умело вел свои дела; поэтому паства считала, что у них можно получить всякую справку и касательно губернатора, и касательно эпидемии брюшного тифа. Когда «лидер» менял свои взгляды, меняло их и быдло. Все это было тогда неопасно, так как вообще не было никакой объективной возможности бороться ни с эпидемией, ни с губернатором. К сожалению, мы перенесли навыки гетто в сионизм — и не только в этом одном отношении.
Против того, что личность иногда может сыграть большую роль в истории, никто не спорит. Если бы не было Наполеона или Гарибальди, даже Маркса или даже Бешта, Европа или, в частности, еврейство были бы теперь непохожи на то, чем они на самом деле стали. Бывают, конечно, и «вожди» партий. Но личности такого калибра по заказу не возникают; в постоянный институт их превратить нельзя; нет такого принципа — «да будет вождь» — и построить на этом принципе долговечную политическую систему нельзя.
Более того: никто нигде на этом принципе и не строит политической системы, за исключением фашизма — да упомянутых трех захолустий: то балканское царство, старое гетто, и, к сожалению, сионистская организация в ее нынешнем составе. Англичане набожно хранят понятие «лидер» просто по привычке расшаркиваться перед традицией, но на деле, при серьезной надобности, они так же мало считаются с этой традицией, как и со всеми остальными. На выборах в нижнюю палату они спорят не о том, кто лучший «лидер» — Ллойд-Джордж, Макдональд или Болдвин, — а о том, у какой партии наиболее подходящая программа; и случается, что побеждают консерваторы, хотя никто при этом не отрицает, что у Ллойд-Джорджа есть настоящий талант вождя, а Болдвин просто господин среднего размера. И во Франции партии побеждают или падают совершенно независимо от того, кто лучший «лидер» — Пуанкаре или Пенлевэ. То же — за одним временным исключением — в каждой цивилизованной стране: политическая борьба может идти только по линии программ, без всякого отношения к личной гениальности представителей и секретарей.
Опять таки, никто никогда и нигде — кроме как в средневековье да в захолустьях — не подымает вопроса: «если бы требования оппозиции были разумны, то неужели нынешний премьер сам бы не понял их разумности? Ведь он такой умный!» Цивилизованные народы свыклись с мыслью, что хотя и Гладстон умен, и Дизраэли умен, и оба «понимают», но понимают они по-разному, и именно потому принадлежат к разным партиям, и ничего с этим поделать нельзя: Гладстон не воспримет тарифной реформы, Дизраэли не уверует в гомруль. Поэтому роль оппозиции вовсе не сводится к тому, чтобы, не пытаясь переубедить ни одного убежденного противника, механическим большинством сместить господствующую партию и занять ее место. Для этого оппозиция апеллирует к беспартийному судье, т.е. к массе избирателей. И обязанность этой массы на выборах заключается не в том, чтобы установить, кто более даровит, образован, тактичен или эффектен — Дизраэли или Гладстон, — а в том, чтобы выяснить, нужна или не нужна тарифная реформа, полезен или вреден гомруль. Честная борьба партий по природе своей анонимна. Так и только так понимают свою политическую обязанность массы в культурных обществах. Коран хорошая книга, Магомет большой пророк, но отсюда не следует, что вне Корана и Магомета нет истины.
III.
Стать на иную точку зрения значит увязнуть в болоте нелепостей, и хуже того — в трясине общественного безобразия. Если во главе сионистского движения непременно должны стоять «личности», обладающие такими-то личными качествами, — и если личности эти подлежат сохранению во что бы то ни стало, безотносительно к их программе, — и если поэтому конгресс, по примеру 14-го, должен пригонять свои решения не к своим собственным, а к ихним настроениям, — тогда к чему у нас борьба мнений, к чему выборы, к чему прения на конгрессе — и самый конгресс? Вся сионистская общественность превращается тогда в ненужный абсурд. Человек или группа, у которых возникла новая мысль, должны тогда просто изложить ее перед «вождями»; и если «вожди» ее отклонят наотрез, то этим дело кончается: нет смысла дальше бороться, нет смысла вербовать сторонников, нет смысла выступать на конгрессе — ведь в Коране этого нету, значит книга будет сожжена, ибо Магомет должен при всех условиях остаться пророком.
Еще большая нелепость получается тогда, когда, в конце концов, все таки придется выбирать новых «лидеров» — что в долговечном предприятии неизбежно. Выбирать их будем, значит, опять по личным качествам: ораторский талант, знание языков, манеры, знакомство с боярами и воеводами, «личный магнетизм» и пр. Если при этом окажется у г.г. избирателей разные любимцы, то любопытно будет послушать это делопроизводство. Как измерить, с объективной убедительностью, совершенно невесомые качества? По английскому языку еще можно устроить экзамен; но где весы для такой существенной детали, как, скажем, «личное обаяние» в применении, скажем, к среднему типу английского министра колоний?.. Считаю лишним извиняться за легковесность тона. Строго говоря, вся эта «идеология» ничего, кроме издевательства, не заслуживает.
Оттого я и назвал понятие «лидер» идиотским понятием. Повторяю, англичане сами его не принимают всерьез; но у нас в него уверовали с пылом провинциала, впервые попавшего в столичный ресторан и расшаркивающегося перед раззолоченным швейцаром. В Англии каждая партия выбирает себе представителя и, по старой памяти, титулует его «лидером»; но на самом деле он просто председатель ц.к., держится на посту до тех пор, пока подчиняется указаниям партийного съезда, а при разногласии — не съезд отказывается от своих взглядов, а просто уходит председатель. У нас наоборот. Невольно вспоминается поговорка: поставь его Богу молиться, он и лоб расшибет.
Это все пока только о нелепостях; но есть и безобразия. Уже одно то, что молодежи, у нас подрастающей, внушается правило: не рассуждать, не шевелить мозгами, а идти, куда прикажут боговдохновленные — одно это есть публичное безобразие. Безобразием является вообще тот бум вокруг отдельных имен, самое вколачивание термина «вожди», создающее впечатление, будто движение наше живо не тысячами рядовых носителей энтузиазма, не потом пионеров старых и новых, не кровью, пролитой в Галлиполи, в Иорданской долине и в Тель-Хай, не копейками обывателей и моральною каторгою тех, кто эти копейки собирает, ходя из дома в дом, — а живо только благодаря случайной талантливости двух-трех отдельных лиц. Но еще худшее безобразие получится, если и оппозиция примет всю эту холуйскую свистопляску за догмат и тоже признает, что «дело не в программах, а в личностях». Ибо что тогда остается делать тем, которые — столь же честно и искренно, как и поклонники — не верят ни в боговдохновленность, ни в особенную талантливость, ни в интеллектуальную тонкость «вождей»? Им придется, значит, вместо спора о пользе аграрной реформы заняться хулой на г-на А. или г-на В., попутно с восхвалением своего кандидата г-на С. Всему этому место на базаре, а не в приличном движении.
В наше время, в культурной полосе Европы есть только одна страна, где наблюдается нечто подобное. У фашизма тоже нет ясной программы — никаких таких положений и требований, которые не были бы пересказом того, что сто раз говорила всякая другая патриотическая и буржуазная партия. Поэтому программа там заменена верой в «вождя». Последнее понятие настолько чуждо итальянской традиции, что для него не нашлось даже подходящего слова в обыденном словаре: пришлось взять латинское «дукс» и переитальянить его в «дуче». Отныне правда есть то, что говорит «вождь»; чего нет в Коране, то сжечь. Но в Италии, по крайней мере, за всем этим кроется боевой темперамент, молодость, национальная гордость: у нас это все используется для того, чтобы оправдать шуц юдентум, или отказ от национальной идеологии ради привлечения денежных мешков. И в Италии это ослепление кончится плохо; у нас еще хуже, и раньше.
У нас, правда, нет физической дубинки для усмирения оппозиции; но есть уже суррогаты, не менее площадного и нечистого характера. Наиболее из них популярный — простая клевета. Отрицатели «вождей» объявляются противниками Керен-Гайесода; хуже того — они, мол, советуют евреям не ехать в Палестину. Их надо «бойкотировать»:
Когда человек из оппозиции приезжает в Кишинев, и его на улицах шпалерами приветствует десятитысячная толпа народу, то городской комитет сионистов считает своим долгом объявить где-то в отделе хроники местной газеты, что оный комитет в оной встрече «не участвовал». (Благородный прецедент. Очевидно, что через несколько лет, если экзекутива перейдет в другие руки, а г. Соколов, тогда оппозиционер, приедет в Кишинев излагать свои взгляды, то надо будет «бойкотировать» его). Но бывают и более некрасивые суррогаты дубинки. В одном городе устраняется от должности секретарь сионистского комитета — «за ревизионизм»; в другом учителю еврейской гимназии предлагается ультиматум — или уйти из школы, или отказаться от роли председателя активистской группы. Лакейство и хамство всегда идут рука об руку; защиту беспринципной позиции чистыми средствами вести, очевидно, нельзя.
IV
Зато штурм беспринципной позиции можно и должно вести чистыми средствами, т.е. принципами, а именно:
1. Борьба внутри сионизма ведется только на почве программ. Имена собственные при этом не могут играть никакой роли. Честная программа по существу анонимна.
2. Конгресс голосует не за экзекутиву и не против экзекутивы, а за ту или иную программу. Только после этого смотрят, чье имя подписано под победившей программой. Чье бы имя это ни было — Вольфганг фон Гете или Иван Безродный — носителю его поручается составление экзекутивы.
Этого мы добьемся; и, судя по тому идейному развалу, который я теперь видел в рядах сионистского фашизма от Риги до Букареста, скоро.
В. Жаботинский
Добровольная Еврейская Пропаганда 