Рижская Хасмонея.

В восточной половине Европы есть три политических оазиса; один из них — Латвия. Другой — Эстония; но так как в Эстонии почти нет евреев, то для нас этот оазис не в счет. В остальных республиках и королевствах восточной, частью и центральной Европы борьба народностей приняла, более чем когда либо, звериные формы. Только в Чехословакии и Латвии, кажется, можно инородцу оставаться самим собою м в то же время дышать воздухом, достойным человеческого дыхательного аппарата. И тут еврею не сладко: нигде не сладко безземельной расе. Но, когда ездишь по свету и всюду слышишь жалобы, в памяти невольно образуется статистическое бюро и записывает: где больше жалоб. В Латвии их, по моему, даже меньше, чем в Чехословакии; с остальными обломками, на которые расскочилось великое русско-австрийское гетто, и сравнивать не стоит. «Любят нас здесь столько же, сколько повсюду», — объяснил мне опытный человек из Риги, — «но в здешней атмосфере нет того организованного надругательства, того всеобщего заговора нарочно обижать нас на каждом шагу, который чувствуется не только в захолустных государствах, но и в Германии».

Это подтверждают все жители; следует такую редкость отметить. Невольно теперь боишься похвалить кукую-нибудь страну: все еще помнят, как мы, евреи, лет 5 тому назад чересчур захвалили другое государство, и как печально это кончилось. Что будет завтра, не знаем; но сегодня, что правда, то правда. Латыши оказались серьезным государственным народом; машина их работает гладко, они за нее не боятся, и вероятно поэтому нет в них той истерической ревности, чтобы шарахаться в ужасе от всякого инородческого проявления. Их культура, хотя молодая, все же не дитя вчерашнего дня; большая часть их интеллигенции давно разнемечилась, а обрусеть вообще не успела; поэтому, спокойные за нормальный рост ее, они на почте, на вокзале, в министерстве и на улице вежливо отвечают вам по-немецки или по-русски, и не кричат о государственной измене, когда в сейме депутаты меньшинств говорят на своих языках. Меньшинственные школы получают государственную субсидию; существует неизбежный спор о том, достаточна ли она, но и спор этот ведется прилично, с цифрами в руках, без надрыва и исступления с обеих сторон.

Обычный процесс экономического оттеснения евреев идет, конечно, своим чередом, ибо он есть «железный закон голуса». Но сами евреи признают, что он развивается в силу хозяйственного роста латыша, а не в силу подвоха и прижимки. Здесь я не слышал, например, типичных жалоб на то, чтобы с еврея умудрялись брать двойные налоги. Просто, латыш — такой же даровитый и предприимчивый коммерсант, как еврей: при этом он аккуратен в деталях, бережлив в расходах и, естественно сочувствующая ему клиентела во много раз больше. Но и этот процесс еще только начинается.

Я приехал в Латвию зимой 1923 г. Прямо из Берлина, после того, как там били евреев на Гренадирштрассе и ругали на всех других штрассах. Осенью 1925 г. Я попал в Ригу почти прямо из Вены, где наблюдал шествие во много тысяч прилично одетых людей, хором певших: «Юден раус!». Может быть этот волчий фон восточно-европейской жизни сыграл известную роль в моих латвийских впечатлениях. Во всяком случае, впечатления получились приятные; и на том спасибо.

שולחן נשיאות בו יושב גם זאב ז’בוטינסקי מול קורפורצית סטודנטים ‘חשמונאי’ מהעיר ריגה לבושי מדים

II.

Ненавистникам активистского движения рекомендую особенно ненавидеть рижскую студенческую корпорацию «Хасмонея»: от нее пошла вся зараза. В октябре или ноябре 1923-го года приехал в Ригу человек и прочитал лекцию об активизме. На следующий день Хасмонея пригласила его к себе в подвал на коммерш и там поставила ему вопрос ребром: а что дальше? Нельзя проповедывать такие взгляды, будоражить молодежь, если ты не намерен призвать взбудораженных к делу: или замолчи, или устрой партию. Это звучало логично; а гость их принадлежал к той непопулярной во Израиле категории, которая в логику верит. Далеко за полночь, гость и Хасмонея, стоя, обменялись присягой закачать рукава и выпрямить сионистское движение. Для сведения ненавистников чистосердечно доношу, что при этом было пито много вина и пива, было пето много песен не только еврейских, но и латышских, и немецких; что в подтверждение присяги сениор корпорации, бурш К., три раза ударил по столу рапирой; и что буршу этому было 22 года, остальным буршам столько же или меньше, а фуксам много меньше. Чистосердечно доношу. Можете сделать из этого материала аргумент — за неимением других — что активизм состоит из хмеля, иностранной поэзии, сабельного звона и юности. Пожалуйста.

Что правда, то правда: Хасмонея состоит из юности. Очень любопытное сочетание разноязычной молодежи, характерное для послевоенной Балтики. Двадцать лет тому назад еврейская интеллигенция Риги была, по культуре, немецкою. Теперь «немцы в меньшинстве, хотя смотрят на себя, как на патрициат общины. Большинство (речь идет об интеллигенции) теперь обруселое. Но последние семь лет создали уже кое-где новый тип молодежи: немецкие и русские культурные влияния только задели их и отшлифовали, а весь пафос их мышления уже чисто-еврейский, так как Бялик и Перец в их духовной формировке сыграли, даже количественно, большую роль, чем Чехов и Гауптман. Все это в Хасмонее так перемешалось, что со стороны не отличишь, кто откуда. На коммершах сениор командует над речами, песнями и выпивкой по латыни, а выговоры делает по-немецки; за столами слышна и немецкая речь, и русская, и обе еврейские. Строй корпорации, однако, чисто немецкий, и слава Богу.

Я учился в стране, где корпорантства не было; думаю, что евреям, выросшим вне германских влияний, оно всегда останется чуждо; но само по себе оно прекрасная вещь. Настоящая корпорация учит не только дисциплине. Она создает и чувство ответственности брата за брата. Каждый бурш отвечает за своего фукса во всех смыслах: аккуратно ли он ходит на лекции, бреется ли как следует, чисто ли одет, учится ли еврейскому языку, не срамит ли корпорацию неблаговидными действиями. Если у корпоранта беда, болезнь, затруднения с уплатой за «правоучение» — дело не может ограничиться сочувствием: корпорация должна помочь обязательно, и во что бы то ни стало. Вообще надо помогать брат брату во что бы то ни стало. Я видел сценку: один из хасмонейцев приехал на вокзал с двумя чемоданами, а носильщиков не было. По площади проходил другой, с барышней. Они переглянулись: второй сейчас же извинился пред барышней, оставил ее на скамейке под деревом, а сам пошел тащить чемодан; и барышня была хорошенькая. В мое время в Одессе или в Риме, это было немыслимо.

Все это связывает людей на жизнь. Это гораздо прочнее, чем просто «дружба». У меня в гимназии было девять друзей, в университете еще больше; но, за двумя или тремя исключениями, я их теперь называю по имени-отчеству — впрочем, я и не помню, как их зовут; и если бы к кому-нибудь из этих забытых я обратился в беде, он бы счел это наглостью. Но «бундесбрудер» отзовется по братски через пятьдесят лет. Гипноз формы и традиции — великая вещь; может быть, вся культура человеческая на нем построена.

חברי קורפורצית חשמונאי — תצלום משותף לרגל יום השנה הרביעי לקיום הקורפורציה. מחזיקים בידיהם חרבות סייף.

III.

Я почетный бурш Хасмонеи; поэтому, с вокзала не имею права поехать в гостиницу, а должен сначала явиться в подвал корпорации. Являюсь, сажусь и заявляю, что тут и намерен остаться на весь вечер.

Сильно выросли и подвал, и Хасмонея за эти два года. Вместо тридцати членов — восемьдесят; и еще восьмидесяти отказали в этом году в приеме — не подошли. Пришлось снять соседний погреб и превратить в комнату. На первом месте, в смокинге, в цветной шапочке, с лентой через грудь, с огромной рапирой перед ним на столе, сидит новый сениор, бурш И.; К. теперь примостился где-то на правом крыле и вскакивает на вытяжку, когда новый самодержец укоряет его за шумное поведение. Поучительно ставлю сие в пример другой корпорации, именуемой сионистским движением. У нас в сионизме считается, что смена «сениора» есть смертельная обида. Хасмонея по принципу меняет своих королей каждый год — и это, вероятно, одна из причин ее роста.

Хасмоеня действительно состоит из юности. Хорошая это вещь — если ее понимать как следует. «Молодежь» — это высокий титул; чтобы заслужить его, недостаточно запоздать с рождением. Малое количество лет, факт арифметический и чисто отрицательный, не дает еще право на это звание. Надо отличать «молодежь» от просто недорослей. «Молод» не тот, кто еще не успел состариться; весна не есть недозрелое лето — весна есть весна, некая самостоятельная ипостась природы, со своей особенной задачей, которая лету не свойственна, и не под силу. У нас в еврейской политической жизни появилось теперь юное поколение типа «первого ученика»: тетрадь у него чистенькая, с промакашкой на ленточке, душа смиренномудрая, глаза устремлены прямо в очи классному наставнику, «списывать» у себя он не позволяет, подсказывать лентяю не желает, гимназические правила считает синайским откровением, держит себя покорно и рачительно, не любит критиканов и крамольников, льнет к властям предержащим — без разбора, что это за власть — и ничего не имеет даже против культа миллионеров. Это не молодежь. Молодость есть магнитная стрелка на компасе: куда бы ни шел корабль, она всегда указывает, где горит высшая из звезд небесных. Горе кораблю, чья стрелка потеряла свое магнитное чутье! Молодость еще подобна маховому колесу в большой машине. Когда разные части механизма, очутившись в опасном состоянии равновесия, создают «мертвую точку», — когда в общественном механизме образуется застой, и старики беспомощно шепчутся на старую тему о том, что вот, мол, и хочется, и колется, и маменька не велит, —тогда надо пустить в ход маховое колесо… если оно есть. Этот маховик, непокорный равновесию, этот поджигатель отсыревшего топлива, этот рычаг, определяющий одним своим безошибочным капризом, быть или не быть жизни, работе, движению — это и есть молодежь.

IV.

Признаю и другой грех: хмель. Хасмонея умеет пить. Инородцы, конечно, их перепьют: тем хуже для инородцев. Но у праотца нашего Исаака было два сына, а не один: был Яков, но был и Исав. Я согласен оставить первородство за Яковом, какими бы путями оно ни было добыто; но всей душой настаиваю на канонизации Исава. Он тоже был законный внук Авраамов; и, хотя прямое потомство его обособилось в Идумее, но нечто от здоровых его аппетитов передалось и Израилю. Сам Яков любил женщин, и дрался на кулачки с ангелами божьими. Иисус Навин был наполовину духовный сын Исава; и Иевфай, и Гидеон, и Самсон, и Саул, и Давид, и автор «Песни песней», и Экклезиаст, и Маккавеи, и Бар-Кохба, и — в веселые минуты — Иегуда Галеви и Бешт. Не могу вспомнить, кто это из испанской нашей плеяды написал такое злое стихотворение про какого-то Моше, который, пригласив гостей, подал им воду вместо вина; имя забыл, но стихи помню: «что я — лягушка? не прикажешь ли мне заквакать гимн во славу воды?». Не для того сторожил молодой шомер виноградники в Ришоне, чтобы Хасмонея квакала гимн во славу бесцветной и безвкусной прозрачности. Хасмонея не квакает, Хасмонея поет, и одна из песен русская и непочтительная: «Слыхал про Соломона? Сей древний царь Сиона живал во время оно расточительно; любил он прибаутки, любил девиц и шутки, и пил ведра три в сутки… приблизительно». Конечно, только приблизительно. Первородство все-таки за Яковом.

И третий грех признаю: Хасмонея поет иностранные песни. Русскую я уже выдал; но особенно много немецких. Некоторые из них, правда, сионского содержания: но не в этих суть. Славные песни сложил германский бурш за столетия своих попоек — то задорные, то трогательные, то неприличные. В основе их лежит ощущение особенности студенческого бытия, как некоего государства в государстве, оазиса в пустынях мира сего. Волшебный остров юности; что-то вроде настроения, отголосок которого есть в стихах Пушкина на лицейскую годовщину: «Все те же мы; нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село».

Но они поют и еврейские песни, на обоих языках. Одна из них мне особенно понравилась: дело в том, что я сам ее для них сочинил, по специальному заказу, и теперь, слушая хор, не мог удержаться, чтобы не покрутить оба уса со всеми признаками самодовольства. Не могу и сейчас утерпеть, чтобы не рассказать об этом шедевре подробно. Это «Шир га-Дегель», то, что у немцев «фарбен-лид». Цвета Хасмонеи — голубой, золотой и белый. Почтенному автору было заказано разъяснить, в стихах с сефардскими ударениями, что эти цвета знаменуют. Почтенный автор начал издалека. Это — три капли, уцелевшие от крови первого Хасмонея. (С точки зрения холодной критики оно странно — кровь не бывает разноцветная; но если кто-нибудь рассчитывает, что я подойду к этому произведению с ножом холодной критики, он горько ошибается. Три разноцветные капли крови, и баста.) Означают же они вот что. «Лазурь — это небо, высота, горизонт, дерзновенность полета. Ибо вечно будет парить дух Эвера на пороге бесконечности; вечно будет душа его томиться жаждой знания, красоты и чистоты — и вечно будет со святой горы его раздаваться голос Правды, которой люди дадут имя Тора». Белая капля зато гораздо прозаичнее. «Белая — это капля пота, творящего и созидающего. Это она сеет вечное семя в поле и в саду; на скале она выращивает кипарис, на песке ниву. Она и воздвигает, из срама и разгрома, родину Израиля». А золото — «цвет солнечного луча, торжествующего победу над ночью. Ибо вечно будет Израиль бороться с мраком и гнетом; нищему, изгнаннику, рабу, в каждой стране, в каждом поколении, он принесет дар света — свет правосудия и свободы». Но и это еще не все. Трех красок мало; во всяком случае, они тут производные, а основной цвет крови другой. «Есть еще один цвет — есть капля, которой доныне мы не знали; на знамени ее нет, она в сердце — и она красная. Когда ринется недруг из засады — мы встанем и выйдем на бой; и да здравствует молодость, и да здравствует меч, и да здравствует маккавейская кровь». Рассуждая объективно, песня чересчур длинная для гимна; но я в данном случае отказываюсь рассуждать объективно. Дело не только в том, что это мои стихи, над которыми я промучился много часов: это, кроме того, и моя вера, моя и Хасмонеи.

В перерыве устраивается фехтование в одной из комнат подвала, где, кажется, висит портрет г. Ахад-Гаама; но в этом совпадении нет никакого дразнящего умысла. У Хасмонеи принята обычная в том крае балтийская мензура: противники стоят на месте и не имеют права ни наступать, ни отступать; оба голые до пояса, но часть груди и правая рука прикрыты «такелажем». Это хорошая система для выработки выносливости: после «мирной» схватки оба расходятся, исполосованные в кровь. Вообще полезно еврею приучать себя к тому, что удар — вещь нестрашная. Самый храбрый у нас, не боящийся пули, часто психически не в состоянии примириться с мыслью, что его сейчас ударят палкой, или саблей, или кулаком. Дело не в боли, дело в первобытном хамстве личного соприкосновения. Но если всерьез готовиться к «шомерским» задачам, то надо помнить, что при обычной еврейской самообороне стрельба — самое крайнее, самое последнее средство: первое и важнейшее орудие отпора — именно палка, и к этому переживанию надо привыкнуть. С этой точки зрения балтийская «малициоза» — прекрасная школа. Зато в других отношениях она недостаточна. В житейской схватке нельзя стоять на одном месте: ловкость прыжка так же важна, как и умение бить и парировать. Во-вторых, кроме сабли, которая рубит, надо овладеть и шпагой, которая колет. Сабля приучает к обычному отпору простой палкой: это, как сказано, первая, наименее жестокая линия защиты. Может понадобиться и вторая линия — палка с острым наконечником: тут система фехтования приблизительно та же, что при шпагах.

Грациозная вещь фехтование. Ни в гимнастике, ни в танцах нет такого изящества. Очень советую научиться, пока молоды. Не пожалеете — и может пригодиться.

VI.

Мы в этот вечер не только поем, пьем и слушаем лязг рапир, мы также подводим итоги. Я им докладываю обо всем, что получилось на свете за два года из спички, ими брошенной в отсыревшее сионистское топливо. От их имени делает доклад д-р Г.; его роль мне трудно определить — нечто вроде закулисной души и для Хасмонеи, и для «Трумпельдора», о котором будет речь в другой раз. Один из наших противников в Риге казал мне: «У Г. Пренеприятный характер; он больше людей отталкивает, чем привлекает». То же самое говорят о другом нашем товарище, тоже бывшем корпоранте, который теперь в Палестине. Может быть оттого-то в Риге есть и Хасмонея, и Трумпельдор — а в Тель-Авиве мы бьем на выборах самые оседлые и зажиточные партии. — Содержание докладов не относится к теме сегодняшнего наброска. Вот их краткая суть: два года тому назад мы заварили кашу, и кое-что из этого вышло; а теперь завариваем второй котел — и посмотрим.